Придет Мордор и нас съест, или Тайная история славян - [20]

Я пошел туда и купил пять бутылок бальзама «Вигор», так как просто нуждался в стабильности. А спида у нас не было.

Бальзам «Вигор» успокоил меня настолько, что я и сам глотнул кислоты. Чес-слово. Гулять, так гулять. Ожидая приходя, я глядел на эту страну, которая напоминала мне Польшу, как никакая другая на свете. Точно так же замечательно отшлифованную природой, но и точно так же засранную деятельностью человека.

— Мне вас даже чуточку жалко. Вас, поляков, — рассуждал Тарас с ганджа-беломориной в зубах. Сейчас он был здорово похож на Волка из «Ну, погоди!». — Где-то в самой глубине ваших польских душ вы, должно быть, ужасно жалеете о том, что немцы вас порядочным образом не германизировали. А сейчас были бы вы счастливыми германцами, и вам и в голову бы не приходило обвинять немцев хоть в чем-то. И действительно, а в чем? А так вам приходится мучиться со своей польскостью.

— Ты и сам поляк, — ответил я. — Как бы там ни было, где-то там…

— «Где-то там, как бы там ни было», — скривился Тарас, видно было, что злость в нем закипала. — Когда я пробовал быть поляком, то твои уважаемые земляки на хую становились, чтобы отвадить меня от этого со всех сторон странного намерения и поясняли, что «не для украинского пса — колбаса», — накручивал себя он. — Так что ты, курва, не пытайся играть теперь в другую сторону. Вы уж решитесь, блин. А то у меня нервов, курва, не хватает, чтобы брать в голову, блин, ваши переменчивые польские настроения… Ты радуйся, что я вообще с тобой по-польски разговариваю…

— О'кей. То есть, если бы мы вас порядочным макаром полонизировали, = сказал я ему, — вы тоже бы, наверняка, ничего против этого не имели бы. Хотя я и не совсем уверен, что в другую сторону оно бы действовало. То есть: были бы мы счастливы, если бы нас украинизировали. И, курва, притормози чуточку. И не надо ехать по средине дороги, а не то нас, блин, всех нахрен поубиваешь.

Удай с Кусаем сидели на заднем сидении. Глаза у них были словно выключенные телевизоры. Они музыку слушали. Должно быть, выблядки, слопали кислоту еще вчера перед сном, а утром еще и добавили. Мой приход еще не наступил, хотя постепенно начинало делаться тепло, и ноги приятно так щекотало.

— Если бы твоих предков украинизировали, то украинскость сейчас была бы столь же очевидна, как польскость, — сказал Тарас и повернулся ко мне. — Кто знает, быть может ты был бы сейчас украинским шовинистом.

— Трюизм[64], - перебил я его, потому что я делался все легче. — Сверни-ка на правую сторону.

— Что, — рассмеялся тот, — украинской милиции боишься? Что нас тут сейчас заметут, посадят в тюрягу, а там: русский хардкор и полный пиздец? Ты, поляк с, о-го-го, запада, как вы сами хотели бы о себе думать, боишься украинской, восточной реальности?

Прозвучало это столь холодно, что все, во всем остальном теплое, настроение Fear and Loathing задрожало в своих основах.

— Нет, курва, — ответил я, хотя, ясное дело, боялся. — Лично я опасаюсь того, что сейчас все наши приключения закончатся на каком-нибудь из придорожных столбов.

— Это ты прав, что опасаешься, — сказал через минутку Тарас, все-таки сворачивая в сторону. — Потому что восток, оно и в сам деле: хардкор и полный пиздец.

— Я не о…

— Потому что для меня, понимаешь, важен некий выбор.

— Выбор? — икнул я, потому что бальзам «Вигор» просился наружу. — Выбор чего?

— Между европейским востоком и западом. Цивилизационный выбор. Ты такой фильм, Wristcutters[65], видел?

— Нет.

— Он про то место, куда попадают самоубийцы. В принципе, там точно так же, как и в нормальном мире, только все хуже. Все раздолбанное и без какой-либо надежды. Люди там не улыбаются. Везде полно запретов. А на небе нет звезд.

— Чистилище, — сказал на это я.

— Именно. Центральная Европа, та, что между Россией и Западом — это чистилище. Запад — это тот нормальный мир, откуда самоубийцы родом. Ну а чистилище — это мы. Никто не улыбается. Все раздолбанное, нет никаких надежд. И полно запретов.

— А где же небо? — спросил я.

Тарас пожал плечами.

— Я знаю, где ад.

Какое-то время мы ехали молча.

— Да не-е, я ебу, старик, — заговорил в этой тишине Удай. Пустые телевизоры, вмонтированные в его глазницы, неожиданно как бы замерцали, — таких крутых поворотов не надо, мэн.

— Ну а почему ты отсюда попросту не уедешь, Тарас? — спросил я.

— Потому что я украинец, а это не самая высоко котируемая на биржах марка. А ведь каждый должен кем-то быть: поляком, немцем, бля, французом. Мне и самому это не нравится, только что тут поделаешь.

Волга так слабо тянула, что какое-то мгновение я был уверен, что мы расхуяримся вдребезги пополам, столкнувшись с белорусским «газом», который мчался нам напротив.

— Так говори, что ты поляк, — ответил я.

Тарас глянул на меня с весельем в глазах.

— Думаешь, это так много меняет?

— Так оно мне, — продолжил я через момент, когда мы протиснулись в щель между капотом «газа» и крылом обгоняемой «лады», все народы до сраки.

— Большая же у тебя срака, — прокомментировал сзади Удай. Тарас с тем же весельем подмигнул отражению Удая в зеркале заднего вида.

— Вчера ты, Лукаш, страдал от того, — говорил Тарас, — что поляки копировали города из Германии и Италии. А на кой ляд было им выдумывать свое, если оно уже было придумано, причем — нормально? Чтобы создать свою, польскую версию? А на кой, прошу прощения, хуй? Что это еще за фетиш, чтобы все было свое?