Причуда. В 16:50 от Паддингтона. Испытание невиновностью - [183]

Он катил в своем кресле по коридору. А Эстер стояла в коридоре у окна. При звуке его голоса она вздрогнула и оглянулась.

— А, это ты, — проговорила она.

— Созерцаешь Вселенную или хочешь выпрыгнуть из окна? — поинтересовался Филип.

— С чего это ты взял? — с вызовом спросила Эстер.

— По лицу прочел, — ответил Филип. — Однако, если ты и вправду задумала такое, предупреждаю: данное окно для подобных целей не годится: оно слишком низко от земли… Ну подумай сама: до чего неприятно будет получить перелом руки и ноги вместо благодатного забвения, которого ты жаждешь.

— Когда-то Микки вылезал из этого окошка и спускался по стволу магнолии. И возвращался тем же путем. А мама об этом и не догадывалась.

— Чего только не скрывают от родителей! Можно целую книгу написать на эту тему. Однако если ты все же подумываешь о том, чтобы свести счеты с жизнью, Эстер, то гораздо надежнее будет прыгнуть с того места, где беседка.

— Это где выступ над самой рекой? Да, там разобьешься в лепешку о камни!

— У тебя слишком пылкое воображение, Эстер. Большинство людей вполне удовлетворила бы газовая духовка: аккуратно сунул туда голову — и порядок. Или того проще: выпить целую пачку снотворного.

— Я рада, что ты здесь, — неожиданно сказала Эстер. — С тобой всегда можно поболтать на любые темы… о чем угодно.

— Мне ведь теперь больше особенно и заняться нечем, — признался Филип. — Пошли в мою комнату, поболтаем еще. — И, видя, что она колеблется, добавил: — Мэри внизу, пошла приготовить для меня какое-то несъедобное угощение — своими собственными белыми ручками.

— Мэри меня не поймет, — сказала Эстер.

— Это верно, — согласился Филип. — Мэри ничегошеньки не поймет.

Он покатил дальше, и Эстер пошла с ним рядом. Она открыла дверь их гостиной и пропустила Филипа вперед.

— А вот ты понимаешь, — сказала она, входя следом. — Почему?

— Видишь ли, бывают ситуации, когда такие мысли не могут не прийти в голову… Например, когда со мной случилась эта история и я понял, что могу остаться калекой на всю жизнь…

— Да, — сказала Эстер. — Это, наверно, было жутко. Жутко. Ты же летчик.

— «Высоко-высоко по небу летит на белой тарелочке сахарный бисквит», — шутливо продекламировал Филип.

— Прости меня, ради Бога! Я такая эгоистка… я не подумала… это я должна была проявить сочувствие.

— И хорошо, что не проявила, — сказал Филип. — И вообще, это время у меня уже прошло. Ко всему можно привыкнуть, Эстер. Сейчас эти слова для тебя — пустой звук, но в конце концов ты убедишься, что я прав. Если только не успеешь раньше наделать всяких глупостей. Ну давай рассказывай. Что такое случилось? Повздорила, наверно, со своим дружком, этим неулыбой-медикусом?

— Нет, не повздорила. Все гораздо хуже.

— Обойдется, — сказал Филип. — Вот увидишь.

— Нет, никогда. Тут уже ничего не исправишь.

— Эх, Эстер, какая же ты максималистка. Для тебя все либо белое, либо черное, да? И никаких полутонов.

— Что поделаешь, — ответила Эстер. — У меня всю жизнь так. Чего ни задумаю, за что ни возьмусь, все у меня получается шиворот-навыворот, не как мечталось. Я хотела, чтобы у меня была своя жизнь, хотела кем-нибудь стать, что-то делать. И все так, впустую… Я часто подумывала о самоубийстве. Лет с четырнадцати.

Филип слушал ее очень внимательно. А потом спокойно, деловито проговорил:

— Между четырнадцатью и девятнадцатью очень многие решаются на самоубийство. Это такой возраст, когда как бы смещаются пропорции. Школьники хотят свести счеты с жизнью, потому что боятся провалиться на экзамене, школьницы — потому что мама не пустила в кино с мальчиком, который нравится ей, но не нравится маме. В этом возрасте все окрашено в неестественно яркие краски — и радости и огорчения. Совсем как в кино. Либо полный мрак, либо на седьмом небе от счастья. Но эта острота восприятия с возрастом проходит. Твоя беда в том, Эстер, что ты все никак не повзрослеешь, а пора бы.

— Мама всегда была права, — вдруг сказала Эстер. — Бывало, я хочу что-то сделать, а она не позволяет. И всякий раз выходило, что права она, а не я. И я не могла этого вынести, просто не могла! Вот и решила доказать себе, какая я храбрая. Уехать и жить самостоятельно. Проверить, на что я способна. Ну и ничего из этого не вышло. Актрисой я оказалась никудышной.

— Естественно, — сказал Филип. — Ты же не умеешь сдерживать свои эмоции, вживаться в роль, так кажется, говорят актеры. Ты слишком занята собственными переживаниями, моя милая. Ты и сейчас все драматизируешь, преувеличиваешь свои проблемы.

— Тогда я решила завести себе настоящую любовь, — чуть усмехнувшись, продолжала Эстер. — Не наивный детский роман, а нечто серьезное… Он был намного старше меня… Женат и очень несчастлив в браке.

— Стандартная ситуация, — заметил Филип. — И он безусловно этим спекулировал.

— Я думала, это будет… ну, великая страсть, как же иначе… Ты не смеешься надо мной? — Она замолчала и взглянула на него с подозрением.

— Нет, не смеюсь, Эстер, — ласково ответил Филип. — Я представляю себе, как ты намучилась.

— Великой страсти не получилось, — горько заключила Эстер. — А получилась глупая, жалкая интрижка. Все, что он нарассказывал о своей загубленной жизни, о жене, оказалось ложью. Я… я просто навязалась ему со своей дурацкой любовью… как последняя идиотка.