Причины и следствия - [9]

Папаша Микельсон чуть не прослезился от умиления. Восторг рос в нем, как волна, как лавина, как лес… Он говорил, захлебываясь, смеялся, порывался вскочить с дивана. Но сделать последнее было трудно, так как мешал стол.

Вдруг вошла горничная с запиской. Для господина Микельсона. Папаша Микельсон, улыбаясь, взял записку, посмотрел и подмигнул господину Лилиенфельду. От сына…

Пододвинулся поближе к лампе. Багровый, потный и счастливый, уткнулся в записку. Начал было читать — но отодвинул листок подальше. Снова поднес к глазам, потом опять отодвинул. Улыбка застыла на его лице. Дыхание застряло где-то глубоко в груди. Его больше не было слышно.

Толстые пальцы, державшие записку, дрогнули. Папаша Микельсон повертел ее в руках, потом снова попытался про честь, прищурив глаза. Написана, кажется, на оторванном от трактирного счета клочке бумаги…

Снова повертел ее и попытался прочесть… «Все. Старая обезьяна снова провалила. Наплевать. Можно закончить в Швейцарии или Германии. А что касается старой немецкой карги, то не стоит стараться. Не стоит. И все-таки я счастлив, безумно счастлив…»

Некоторое время папаша Микельсон тупо смотрел перед собой. Потом листок бумаги в его руке стал странно вздрагивать и шелестеть. Потом он вдруг выбросил обе руки вперед, словно отталкивая что-то страшное. Листок выпал из рук, перелетел через лампу и, кружась и шурша по паркету, заскользил к двери.

Все тело папаши Микельсона подкидывалось вверх, словно в судорогах, вытянулись под столом ноги. И грудь поднималась, как будто от толчков огромной пружины.

Микельсон старался вздохнуть. Но безуспешно: что-то сдавило его. Голова запрокинулась, лицо стало бурым, как обожженный кирпич, рот широко открылся. Он откинулся на диван и еще несколько раз дернулся.

— Господин Микельсон! Господин Микельсон!

Господин Лилиенфельд стоял испуганный, сжимая обеими руками бутылку с бенедиктином. Когда он решился подойти к старому Микельсону, тот уже лежал спокойно. Не шевелился, не дышал. На губах его выступила розовая пена.

6

Премьера пьесы нашего уважаемого поэта Аудзеспудура привлекла большое число зрителей. Среди них было много писателей, художников и вообще интеллигенции. В правительственной ложе сидели министры. Присутствовал даже посол Финляндии.

Сегодня Аудзеспудур сидел не как обычно, в седьмом ряду, а в ложе партера — ближе к двери на сцену. Спокойным взором оглядел он зал, потом встал и посмотрел наверх. Один знакомый, сидевший в первом ряду партера, посмотрел на него и с улыбкой кивнул головой. Но Аудзеспудур был настолько сосредоточен, что не заметил этого. Он достал носовой платок и вытер руки; откинулся на стуле, потом передумал, подобрал ноги, поставил локти на колени и подпер голову рукой. Но так пришлось слишком низко нагнуться. Шея как-то некрасиво вылезала, к тому же у Аудзеспудура не было полной уверенности в том, что его воротничок достаточно чист. Лучше уж сидеть прямо. Он причесал пятерней волосы, скрестил руки на груди и спокойно, совершенно спокойно стал смотреть через зал на барьер ложи.

Сидящий в шестом ряду критик Бумбат обеими руками поправил пенсне, разогнул одну за другой руки, чтобы разгладить морщинки на рукавах, потом покосился на Аудзеспудура, убийственно улыбнулся и углубился в программу, словно позабыв все окружающее.

Аудзеспудур смотрел на барьер ложи и, однако, видел критика Бумбата. Это было особое искусство — все видеть, не сводя глаз с одной точки. Сидеть, скрестив на груди руки и расставив ноги, было утомительно, но он терпел. Когда Бумбат углубился в программу, Аудзеспудур немного повернул голову и стал наблюдать за дверью, в которую обычно входила госпожа Апман.

А вот и она — в черном, плотно облегающем фигуру бархатном платье, с обнаженными руками. Аудзеспудур вскочил и поклонился. Но она искала глазами поэта на его обычном место в зале. Аудзеспудур почувствовал себя неловко. Но вот она обернулась, заметила его, ласково улыбнулась и два раза кивнула головой. Успокоенный Аудзеспудур снова сел.

Довольная уселась и госпожа Апман. Правда, на этот раз она не чувствовала обычной самоуверенности и спокойствия. Из зала ей поклонился художник Пукит, бухгалтер департамента Русис и еще кто-то, — имя она не могла припомнить. Всем этим можно быть вполне довольной… Из лож первого яруса в ее сторону направилось несколько биноклей. И все-таки она испытывала легкую тревогу. Наклонилась, открыла сумочку-помпадур, чтобы вынуть платок, а тем временем украдкой заглянула в зеркальце. Нет, все как будто в порядке. Лицо такое, как всегда. Кажется, справа на носу немного лишней пудры. Она приложила к этому месту платок и уселась попрямее, подставив свои брильянтовые серьги под свет люстр.

Прямо напротив, в ложе, расселась шумная компания молодых людей. Один из них, зажав в руке шапочку, перегнулся через барьер и несколько демонстративно поздоровался с госпожой Апман. Она узнала… Какой-то студент… Какой-то Микельсон… Она ответила на поклон и повернулась лицом к сцене. Почти сразу же в зале погас свет. Поднялся занавес.

Когда она очнулась от мыслей и стала следить за происходящим на сцене, первое действие уже подходило к концу. Спекдайрис в это время был оставлен в полном одиночестве. Он метался по сцене, заглядывал за все кулисы и кого-то звал. Потом вышел на середину и долго декламировал о том, что нужно идти сражаться с семью лесными вепрями. Но в руке у него не было ничего, кроме можжевелового посоха и серебряной ложечки Сниегулите. Декламация была слишком длинной и утомила зрителей. Но когда под конец зашумела буря, где-то вдали таинственно загремел гром и лесные вепри захрюкали в темноте, публика стала более внимательной и довольно охотно зааплодировала.