Приблуда - [2]

– Пошла прочь! – сказал Герэ тихо. – Прочь пошла!

На мгновение ему показалось, что собака хочет отнять у него то, что он уже считал своим добром. Он угрожающе замахнулся – в этом взмахе соединились страх и радость, подавляемая злоба и трепет перед Мошаном. Собака попятилась, прижав уши. Герэ раздвинул камни и сунул найденное в карман. Сердце его стучало, он разогнулся, утер лоб. Он был весь мокрый, мокрый от пота и дрожал; но, взглянув на неподвижно распластавшийся городишко, городишко, не подозревавший о его находке, как и о самом его существовании, он вдруг испытал торжество, прилив восторга, от которого распрямился и совершенно не свойственным ему движением блаженно потянулся на солнце. Он богат! Он, Герэ, богатый человек! В порыве запоздалого раскаяния он позвал собаку и, протянув к ней руку, впервые хотел погладить ее по голове. Собака была уже напугана, в ее глазах светился укор, она подалась назад и убежала, поджав хвост. На секунду Герэ усмотрел в этом дурное предзнаменование, но когда он широкими шагами двинулся дальше, походка его отличалась от прежней, он шел, высоко подняв голову, засунув руки в карманы, и галстук его развевался на ветру.

Его семейный пансион носил название «Глициния», надо полагать, из-за того, что входную дверь обрамлял побег глицинии, нисколько, заметим, не удушенной копотью, как весь дом, а, напротив, сверкающей на солнце, блестящей и зеленой, что Герэ обнаружил только теперь. Однако он никоим образом, ни на минуту не мог представить себе квартирную хозяйку, мадам Бирон, отряхающей с нее пыль. То есть это прямо-таки последнее, в чем можно было ее заподозрить. Герэ открыл дверь, вытер ноги, но вместо того, чтобы снять плащ и повесить на деревянную вешалку в унылом коридоре, еще плотнее запахнул его. Дверь в кухню была, как обычно, отворена, он остановился на пороге и невыразительным голосом пробормотал: «Добрый вечер». Кухня была просторной, чистой и выглядела бы вполне приветливо, когда б не очевидно враждебная спина царствующей в ней особы, худая крепкая спина женщины с черными блестящими волосами, которая, обернувшись, обнаружила безжизненное, лишенное выражения лицо, должно быть, навидавшееся всякого за свои пятьдесят-шестьдесят лет и виденным тяготившееся, лицо скрытное, на котором выделялись лишь умные, въедливые глаза, плохо сочетавшиеся с черным фартуком, грубыми башмаками и всем обликом простой деревенской бабы, какой она старалась казаться. И так же, как впервые, Герэ разглядел зелень глицинии, он в первый раз заметил что-то наигранное в нарочитой бесполости своей хозяйки.

Метнув в его сторону усталый презрительный взгляд, она отрывисто буркнула: «Добрый вечер». Он на цыпочках поднялся по лестнице и ушел к себе. В узкой длинной комнате стояли комод, кровать и крашеный деревянный стул; салфетка ручной вязки на столе, такое же покрывало и статуэтка Пресвятой Девы под стеклом на камине составляли единственную роскошь убранства. Окно и здесь выходило на пустырь, Герэ открыл его, облокотился на подоконник и заговорщически посмотрел на свой террикон. В лучах солнца террикон показался ему золотым, а опустив глаза, он обнаружил внизу под окном обнесенные решеткой посадки салата и картофеля, а кроме того, три герани – сад мадам Бирон. Герэ закрыл окно, запер дверь на ключ, снял плащ и высыпал на кровать содержимое мешочка. Неуместное в своей роскоши, оно засверкало на вязаном покрывале. Герэ сидел в изножье и глядел на сокровища, как смотрят на недосягаемую женщину; он даже наклонился и приложился щекой к холодным камням. С очистившегося неба порозовевшее солнце глядело в комнату, удваивая блеск драгоценностей.

На другой день дребезжащий трамвай доставил Герэ в центр города; на Герэ был выходной вельветовый костюм, обуживавший его крупную фигуру, и ювелир, к которому он вошел, поглядел на него без воодушевления. Но когда он увидел камень, – между прочим, самый маленький из всех, – который принес и с непринужденным видом показал ему посетитель, выражение его лица изменилось.

– Это единственная драгоценность, оставшаяся мне от матери, – пробормотал Герэ смущенной скороговоркой, – а поскольку у нас сейчас трудности с деньгами…

– Вы могли бы получить за него десять миллионов, – сказал ювелир, – не меньше десяти миллионов. Камень великолепный, очень чистый…

В голосе его звучал вопрос, и Герэ невольно стал оправдываться:

– Он у нас уже сто лет… Моя бабушка…

Закрывая за собой дверь, он еще продолжал что-то лепетать.

Выйдя от ювелира, Герэ пересек площадь и остановился перед магазином фотоаппаратов, затем чуть подальше – перед магазином дорожных принадлежностей, а пройдя еще немного – перед красочной афишей туристического агентства. Лицо его выражало заинтересованность, в которой удивление преобладало над вожделением.

Возвратившись домой, он первым делом засунул руки в резиновые сапоги, где, завернутые в «клинексы», дремали его сокровища. Герэ оставил их там, где они были, и вытянулся на постели. Он достал из кармана сверкающий камень и долго вертел его на ладони, потом развернул взятый в туристическом агентстве проспект и склонился над фотографиями пляжей, пальм и залитых солнцем отелей.