Прибалтийский излом (1918–1919). Август Винниг у колыбели эстонской и латышской государственности - [11]

В Дерпте я не знал никого из того круга людей, что мне был нужен. Я спрашивал латышских социалистов. Однако с тем же успехом я мог бы спрашивать адрес в государстве мормонов. Латыши и эстонцы терпеть друг друга не могут и, несмотря на то что живут рядом друг с другом, никаких отношений не поддерживают. Горожане-эстонцы, которых я навестил, не смогли мне помочь. В конце концов в редакции немецкоязычной «Дорпатер Цайтунг» я узнал, что в Дерпте есть социалисты, причем лидером их следует полагать некоего господина Янсена. Я разыскал его: это оказался небольшого роста блондинистый и запуганный юрист из конторы, который как раз в это время готовился к свадьбе и собирался идти на венчание. И так как, следовательно, в тот момент времени у него было, я договорился встретиться с ним поздно вечером. Оставшееся время я использовал для посещения эстонского музея, где были выставлены некоторые образцы народного творчества. Крестьянские орудия труда и костюмы, доисторические, как правило, еще эпохи железного века клады, древнеримские серебряные и древнерусские медные монеты, образцы оружия времен Северной войны[45]. Молодая эстонка, распоряжавшаяся в музее, была не особенно благожелательно ко мне настроена и ответы свои сопровождала враждебными взглядами. Когда я спросил, неужели у Эстонии вообще нет литературных памятников, она густо покраснела и сказала: «У эстонской литературы нет прошлого, но есть будущее!» Сколь к лицу ей была эта национальная гордость! Когда, уходя, я положил банкноту в 10 марок в выставленный для добровольных пожертвований на содержание музея ящичек, она уже начала прощать мне то, что я являюсь немцем.

С господином Янсеном мы встретились, как и договаривались. Он к беседе подготовился. На меня обрушился сокрушительный поток тяжелых обвинений на небезупречном немецком. Он показал мне фотографию. На ней был изображен берег реки неподалеку от города, покрытый множеством трупов. «Это сделали немцы! Они расстреляли там мирных крестьян! 60 убитых!» В ответ на дальнейшие расспросы я узнал, что расстрелянные были эстонскими максималистами, которых подозревали в связях с большевиками. Я принял длинный список арестованных и записал все данные к нему пояснения. Более всего задел меня приговор 12 членам распущенного германскими военными властями ландтага, Маапяэва[46], осужденным на 15 лет тюрьмы за то, что они вопреки запрету собрались на заседание. У меня вовсе не было намерения пытаться восстановить уже сломанную систему. Я знал также, что у этой системы есть и немалые заслуги, ведь она смогла быть бесспорно полезной в этой стране. И все же я устыдился и долго не мог смотреть эстонцам в глаза. Теперь я знал, что если между нами нет никакой дружбы, то вина в этом не только латышей и эстонцев.

Политические устремления этого эстонца-социалиста были направлены на воссоединение с Россией. Он не особенно высоко ставил эстонскую независимость. «Мы – слишком маленький народ и живем в слишком важной с военной и торгово-географической точек зрения стране, чтобы иметь возможность на чем-то основывать нашу независимость», – говорил господин Янсен. Он отказывался и от союза Литва – Курляндия – Лифляндия – Эстляндия: «Между эстонцами и латышами никакой союз невозможен». В отличие от латышских социалистов, он был незнаком с ситуацией в германской социал-демократии, а потому полностью оставался в русской системе координат и представлял себя как «минималиста»[47], хотя и не безоговорочно отрицал большевистское господство в Эстляндии.

Вечером он привел меня в дом господина Лухта[48], совершенно отъявленного мерзавца, чья ненависть к немцам, хотя она и скрывалась под маской благонамеренного мещанина, вызывала у меня раздражение. Мы просидели несколько часов в полной темноте из-за опасений быть обнаруженными и арестованными. По ходу продолжительной беседы, в ходе которой я был лишь слушателем, ничего – кроме жалоб и рассказов о делах арестованных – достигнуто не было. Дорога домой проходила через заброшенные дворы и сады, так как господин Янсен был весьма озабочен тем, чтобы остаться на свободе. Когда же я с ним прощался, он еще раз высказал свои опасения насчет того, что его, вполне возможно, попросту расстреляют. Я успокоил его и на всякий случай дал ему свою карточку и мой адрес на ближайшие дни, чтобы он смог известить меня, если с ним действительно что-то стрясется. Его никто не тронул. Я поспешил на станцию, чтобы ехать дальше, в Ревель.

Для меня специально оставили мягкое купе, так что я сел в вагон и закрылся у себя. Поезд долго стоял – так что я расположился поспать. Но тут в дверь постучали. «А стучат безо всяких церемоний!» – подумалось мне, но я хотел поспать без вшей. Там стучали, угрожали – я оставался невозмутим, ведь у меня не было никакого желания делиться местом с каким-нибудь завшивевшим жителем Востока[49]. И тут я услышал, как кто-то сказал кондуктору по-немецки: «Я сейчас еду из Брюсселя и в пути уже третью ночь». Тогда я открыл. Вошел господин, извинился за вторжение и представился: «Доктор Рорбах». «Ах, да если бы я знал!» – теперь уже извинился и я. Это был Пауль Рорбах, знаменитый писатель и специалист по международной политике