При дворе Тишайшего - [118]

– Ты говоришь, будто тебя государь отпускает в свою землю ни с чем, – возразил Трубецкой, – но тебе дают шесть тысяч денег и соболей на три; можно тебе с этим жалованьем до своей земли проехать, и ты бы этим великого государя не гневил.

– Дорог мне великого государя и один соболь, – сдерживаясь, проговорил Теймураз, – но при отце его, государе, и заочно присылаемо было ко мне двадцать тысяч ефимков, а соболей без счета; теперь мне лучше раздать государево жалованье по своей душе, нежели в свою землю ехать да в басурманские руки впасть. Услыхав, что я еду к великому государю, турки, персияне и горские черкесы испугались: черкесы дороги залегли, в горах на меня наступали и ратных людей моих побили – я едва ушел. Потеряв своих ратных людей, ехал я к царскому величеству украдкою, днем и ночью, приехал, и голову свою принес в подножие его царского величества, и челом ударил ему внуком своим. Как увидел государевы очи, думал, что из мертвых воскрес, чего желал, то себе и получил. А теперь приезд мой и челобитье стали ни во что, насмеются надо мною изменники мои, горные черкесы, и до основания разорят. Чем мне отдану быть и душу свою христианскую погубить в неверных басурманских руках, лучше мне здесь в православной христианской вере умереть, а в свою землю мне незачем ехать!..

Теймураз все больше и больше горячился, его седые брови грозно хмурились, а черные живые глаза сверкали суровым упреком.

– На ком-то Бог взыщет, – взволнованным голосом продолжал он, – что басурманы меня, царя православной христианской веры, погубят и царство мое разорят? Великому государю какая будет честь, что меня, царя, погубят и род мой, и православную христианскую веру искоренят? Я за православную христианскую веру с малой своей Грузинской землей против турок и персиян стоял и бился, не боясь многой басурманской рати. Пожаловал бы хотя государь, велел бы хоть проводить своим ратным людям, – утихая, докончил Теймураз.

– Государь тебя велит проводить ратным людям и к шаху отпишет, чтобы он на тебя не наступал и Грузинской земли не разорял. Как-нибудь проживи теперь в своей земле, а потом царское величество ратных людей к тебе пришлет, будь надежен, безо всякого сомнения, – произнес Трубецкой, стараясь утешить Теймураза.

Царь грустно покачал головой.

– Если я сам ныне милости не упросил и никакой помощи не получил, – говорил он, – то вперед заочно ничего ждать уж не могу. И прежде обо мне царское величество к шаху писал, однако шах Аббас землю мою разорил и меня выгнал.

Так и уехал Трубецкой, не влив в душу обиженного старого царя отрадного чувства надежды и утешения.

Вскоре Теймураз отправился восвояси. Унылостью и безнадежностью веяло от лиц, провожавших своего престарелого царя. Царевна и царевич некоторое время еще оставались в Москве, так как неизвестно было, где преклонит свою седую голову грузинский царь.

Был холодный сентябрьский день. Над Москвой повисло свинцовое, серое небо, и дождь медленными, беспрерывными каплями падал на землю.

В грузинском доме были необычайная суета и волнение. Теймураз Давыдович уезжал со своей свитой в Иверскую землю. На дворе уже стояли оседланные лошади и дорожная колымага для Теймураза. Несколько вооруженных русских ратников гарцевали на своих великолепных арабских конях.

Теймураз, глядя из окна на эту кучку людей, которые приставлены были охранять его в дороге от нападения врагов, горько усмехнулся.

– Великий государь думает, – произнес он, обращаясь к присутствовавшему в комнате боярину, – что эта горсточка ратных охранит меня от черкесов?

– Ратники – добрые молодцы, – ответил боярин, – и сберегут твое царское величество, не сомневайся в том.

Презрительная усмешка мелькнула под седыми усами царя, но он ничего не возразил и обратился к царевичу:

– Как только выгоню из Тифлиса Аббаса, приедешь домой.

– Возьми меня с собой, – упрямо твердил мальчик. – Здесь так холодно! Смотри: само небо плачет здесь от тоски по солнцу, по теплу; моя душа стынет, я не могу больше…

Большие черные глаза царевича подернулись слезой.

– Скоро, скоро увидишь ты и яркое солнце, и синее небо, и наши голубые горы, – стал утешать мальчика старый царь. – А ты, Елена, точно и не рвешься на родину? – спросил Теймураз Елену Леонтьевну, безмолвно присутствовавшую при этом. – Или здесь хорошо, привыкла? – подозрительно взглянул он на невестку.

Елена Леонтьевна чуть вспыхнула, ее длинные ресницы дрогнули, но она овладела волнением и спокойным, ровным голосом ответила:

– Как повелишь, государь, так и поступлю. Где прикажешь быть, там мне и будет хорошо.

Теймураз, довольный таким почтительным ответом, одобрительно кивнул головой.

Пришли сказать, что пора ехать.

Началось прощание. Царевич Николай не вытерпел и, рыдая, упал деду на плечо. Старый царь, стараясь скрыть предательскую слезу, набегавшую на глаза, крепко обнял внука и твердой походкой вышел из комнаты.

Елена Леонтьевна, царевич и все оставшиеся грузины высыпали на крыльцо провожать старого царя.

Вышла из комнаты и княгиня Ольга Джавахова. В черном, монашеском платье, в черном платке на голове, закрывавшем почти все ее лицо, в ней трудно было признать прежнюю юную княжну; несколько месяцев сразу состарили ее и положили неизгладимую печать страдания и горя на бледное, сильно исхудалое лицо. Она подошла к Вахтангу Джавахову, тоже уезжавшему с Теймуразом, и, упав перед ним на колени, просила простить ей невольное участие в смерти Леона.