При дворе Тишайшего - [116]

И всем было весело, все, точно торопясь, с нетерпением ожидали казни.

– Слышь, и бояр будут жечь! – сказал молодцеватого вида парень курносенькой девушке в голубом сарафане.

Та с жадным любопытством вытаращила свои светлые глазки на парня.

– Неужели? – захлебываясь, спросила она.

– Сказывал мне один заплечный мастер, – с важностью ответил парень, гордясь столь почетным знакомством, – что много им ныне работы предстоит.

– А кто такие бояре? – вмешался в разговор служилый человек. – Как звать-то их?

– Не знаю… много их. Всех не упомнишь, – с небрежностью возразил парень и отвернулся от служилого.

В это время на помосте палач в красной рубахе, плисовых шароварах и высоких сапогах устраивал костер; сложив в виде колодца несколько больших поленьев дров, он соорудил посредине два высоких столба, к которым привязывали преступников, и наложил вокруг него соломы и хвороста. Время от времени палач поднимал свою лохматую гриву, ладонью заслонял глаза от солнца и смотрел на волновавшуюся толпу народа, окружавшего Лобное место. С высокого помоста он мог видеть далеко и первый заметил вдали приближавшийся поезд с осужденными.

– Везут, везут, – пронесся среди толпы гул, и все головы повернулись в ту сторону.

– Где, где? Пров Степанович, поддержи-ка меня под микитки! – говорила хорошенькая молодуха стрельцу.

– И что тебя, Танюша, тянет, право слово, на мучительство-то людское смотреть? Пойдем лучше на Москву-реку! – предложил Дубнов своей молодой жене.

– Пров Степанович, голубчик мой, дай хоша одним глазком взглянуть, и то матушка под семью замками меня держала, – тараторила молодуха, но при последних словах ее глаза наполнились слезами, и она тихо прошептала: – Где-то матушка теперь, куда она сгинула? Ровно земля ее поглотила! И тетка Ропкина словно сквозь землю провалилася. Чудно, право! Знаешь, Пров Степанович, что-то сердце мое вдруг заныло-заплакало.

– Пойдем отсюда, – предложил Дубнов, сам чувствовавший какое-то смутное беспокойство. – Да нет, теперь, пожалуй, из толпы и не выйдешь, – оглянулся он кругом. – И зачем я только послушался тебя, зачем пришли мы сюда? Вишь, народу сколько!.. Еще сомлеешь, столько времени на этакой-то жарище дожидаючись.

– Везут, везут колдунью, да, вишь, целых три! – раздавались кругом голоса.

– Поделом вору и мука! Не чародействуй!

– Не корми людей зельем!

– Царицу, слышь, опоить хотела…

– Во дворец пролезла, кошкой оборотилась да царевнам в кубки зелье сыпала! – говорила старуха, потрясая морщинистым кулаком.

– Всех бы их следовало об один камень утопить в Москве-реке.

– Пров Степанович, а взаправду они злые, эти ведьмы? – со страхом спросила Татьяна, прижимаясь к мужу.

– Злые, это-то правда, – усмехнувшись, ответил стрелец, – у этой самой Марфушки я был раз…

– Неужели был? – с любопытством спросила молодая бабенка, слушавшая разговор Дубновых.

– Был, а как же, – ответил Дубнов.

– Ну и что же? – раздалось еще несколько любопытных голосов.

– Да сдается мне, что больше они глупство говорят, и их колдовство – все одни бабьи россказни. Вот она, эта самая Марфушка, сказала мне, что не видать мне ее, – он любовным жестом указал на свою молодуху, – как своих ушей, и мы назло ей и повенчались на Красной горке. Вот тебе и ворожея!.. Один грош ей цена! – закончил Дубнов.

– Всяко бывало! – глубокомысленно произнес почтенного вида торговый человек. – Сказывала эта самая Марфуша и верно. Бают, она патриарху сказывала, что он в темнице дни свои окончит и власти своей решится. Что ж, разве не ее правда? В опале владыко, и не подняться ему теперь… Велики враги его.

– Что ж, может, и правду когда-либо говорила, – задумчиво произнес Дубнов. – Вот она моему другу, грузинскому князю Леону, сказала, что счастья ему не видать и он в ранней юности помрет. По ее словам и вышло, – грустно докончил он.

– Что и говорить!.. Марфуша никогда зря языка не чесала, – заметил кто-то.

– А все же она ведьма, а собаке – собачья и смерть! – крикнул какой-то ражий детина.

В это время к помосту подъехали дровни, на которых со связанными руками сидели приговоренные.

Это были цыганка Марфуша, ее кума и корчмарка мещанка Ропкина и ключница Черкасского Матрена Архиповна. Все они обвинялись: Марфуша – в колдовстве и чародействе, а две другие – в сообщничестве и пособничестве ей. Цыганка была обвинена в том, что будто бы покушалась влить зелье в питье царицы, и была приговорена к сожжению на костре; Ропкина – к сечению кнутом и отрезанию языка, а Матрена Архиповна, как соучастница в убийстве грузинского князя, присуждалась тоже к сожжению.

Марфуша сидела спокойная, и даже что-то величественное было теперь в ее исхудалой, измученной пыткой фигуре. Ее черные, горевшие лихорадочным огнем глаза с тревожным любопытством искали кого-то в многотысячной толпе, окружавшей помост. В худых, истерзанных на дыбе руках она судорожно сжимала ладанку; ее бледные, пересохшие губы нервно вздрагивали и что-то по временам шептали. К виду костра и приготовлениям казни она осталась совершенно равнодушной; только ее взоры устремились на безоблачное синее небо, точно она кого-то призывала оттуда в свидетели своих безвинных страданий.