Презумпция невиновности - [5]

"Ну что ж,- уговаривал он себя,- ну ошибся один раз в жизни. Но ведь остальное-то все было правильно... Да, вина. Но одна-единственная вина! И не убил же, не зарезал я ее, в самом-то деле. Тетка любит ее, балует, не так уж собаке плохо у нее..."

"Да? - возражал чей-то другой, чужой и явно издевательский голос.Одна-единственная, говоришь? А по-твоему, их много надо? Может, хватит и одной? И разве обязательно надо зарезать кого-нибудь, чтобы чувствовать себя негодяем всю жизнь? Да и одна ли вина за тобой? А других не было? Ты действительно уверен, что не было больше ни одной?"

Нет, и в этом он не был уверен. Особенно теперь, в тридцать пять, когда многое из того, что было в прошлом, стало видеться по-иному. Если не врать самому себе, то и Рита тоже, наверное, его вина. Конечно, у него есть оправдания, серьезные оправдания. Кто еще стал бы с ней возиться столько, сколько провозился он? Кто еще мог бы выдержать эту ведьму, и не день, не два - годы? С матерью - вражда, с друзьями - вражда, с книгами - вражда, да что там говорить - вражда с любым телефонным звонком, если только этот звонок предназначался ему. Что ей нужно было? Чего еще он тогда не отдал ей? Да почти все отдал, почти от всего отступился, только бы приручить ее, как-то устроить так, чтобы ей наконец стало тоже хорошо. И ведь почти удалось, почти приручил человека. Почти... В этом-то "почти" и был весь смысл...

Они переживали тогда период какого-то нового сумасшествия, мучительной, ненасытной тяги друг к другу, когда случился этот злосчастный визит. Не было в ту осень более любящей, более ласковой на свете женщины, чем она... Пробило уже одиннадцать, они собирались ложиться спать, когда раздался резкий звонок в дверь. Он открыл - на пороге стоял абсолютно пьяный, растерзанный Гек Наумов, его товарищ еще по университету. Ничего толком объяснить он не мог: заплетающимся языком, силясь побороть какую-то густую кашу во рту, он твердил одно - домой ему больше нельзя. Борис втащил его на кухню, заставил раздеться, достал из холодильника бутылку холодного молока; Гек икал, плакал, стакан стучал у него в зубах, расплескивая молоко по лацканам пиджака. Борис вынул из стенного шкафа раскладушку и пошел устанавливать ее в комнате. Оставалось только набросить на приготовленную постель плед, когда он услышал, как хлопнула входная дверь: он выскочил в коридор - Гека уже не было, Рита вытаскивала из замочной скважины ключ. "Что случилось?" - спросил он. "Ничего. Я его выставила",- спокойно ответила она и спрятала ключ в карман джинсов...

Утром он наскоро сложил чемодан и, взяв его с собой, уехал в редакцию. Шеф давно предлагал ему командировку в Анадырь - ночь он встретил уже в самолете. Пробыл он там месяца три и ни разу оттуда не написал ей. Когда он вернулся, в квартире было все прибрано, все чисто, а на письменном столе лежала записка, уже успевшая немного пожелтеть: "Ты так и умрешь один - как волк, в яме..."

Однажды вечером, прошлой зимой, он встретил ее в ресторане с каким-то облезлым, до отвращения паскудным на вид мужиком, судя по манерам - явно из подпольного, полуворовского мира. На лбу у нее обозначилась резкая морщина, лицо было накрашено, она жеманилась, закатывала глаза, неестественно хохотала, и было ясно, что она ненавидит этого мужика, но находится в полной его власти. Дождавшись, когда ее спутник на минуту вышел, Борис подсел к ней. "Уйди, убийца..." - сказала она и отвернулась.

Так что же, все было напрасно? И его стремление, чтобы всем вокруг было хорошо,- это и была самая главная ошибка, ошибка с начала и до конца? Или линия была верная, но только у него на нее не хватило сил? И надо было и дальше разрываться пополам, лавировать, врать, изворачиваться, примирять непримиримое, поступаться одним, терпеть другое, не спать ночей, препираться по пустякам, валяться в ногах, убеждать, уговаривать, упрашивать, просить прощенья и самому прощать - и все-таки гнуть, гнуть свою линию, несмотря ни на что? Ну почему, почему не может быть всем хорошо? Почему "или - или"? Кто доказал, что это закон? Разве иначе нельзя?.. Да нет, можно, конечно. Только на это надо много сил, очень много сил - это груз, тяжкий груз, и тянуть его нужно всю жизнь... Он лично не смог, этот груз чуть было не раздавил его. Нет, с него хватит, пусть теперь пробует кто-нибудь еще...

- Боря, знаешь что...- вдруг сказала Вера Арсентьевна, решившись наконец прервать слишком уж затянувшееся молчание.- У нее остался сын, ему еще и года нет... Он очень похож на нее... Я отдала его соседям - здесь, за забором. Ему у них плохо, он раздражает их. Они бы с удовольствием сплавили его кому-нибудь... Понимаешь, я бы сама взяла... Но я стара, мне, наверное, уже немного осталось...

Борис долго не отвечал, ковыряя прутиком мокрую землю под ногами... Перед глазами на секунду вдруг возникла его комната - обжитая, тихая, без проблем, где люди теперь появлялись как сон, не задевая и не тревожа больше ничего Все уже отболело, отшумело, все встало на свои места, и, по существу, кроме пишущей машинки да нескольких любимых книг,- что еще теперь было нужно ему? Люди? Но сколько же можно говорить на этом языке глухих? Нет, ему не нужен никто, он заматерел, окреп, свыкся с миром и с собой, и как-нибудь он уж сумеет дотянуть один... И пса - не надо! Не надо пса!.. А впрочем... Эх, Борис Аркадьевич, не надо бы этого. Не надо! Ты же знаешь, что не надо... Остановись!