Презренный кат - [2]

Слава тебе Господи, что дядя Ефрем бездетен и добр оказался. Безмерно был добр дядюшка, так добр, что таких добрых не только на деревне, а и в самом городе Петербурге вряд ли сыскать. Вечная ему память за дела его добрые. Не позволил он племяннику маяться в деревне глухой да спину ломать от труда непосильного, а взял его с собой в град стольный Петербург.

К делу хорошему дядюшка, тогда ещё безусого Еремейку, приставил. Сначала в застенке убираться позволял, дрова для горна готовить, потом пыточной премудрости немножко обучил, инструмент добротный по наследству передал да и помер в одночасье от болезни в животе. Всё Ефрем Кондратьевич вовремя успел сделать, кроме, как детей своих завести. Даже к грамоте племянника немного пристрастил. Особо, конечно не мудрил, но чтению с письмом обучил Еремея самым подобающим образом. Короче, вывел дядя Ефрем перед смертушкой Еремейку в люди. Достойно вывел. Пятый год уж после Покрова пошел, как Еремей Матвеевич с делом своим важным самостоятельно справляется на виду персон важных. И не одного упрека за нерадивую работу не слышал. А всё это только дядюшке благодаря. Царство ему небесное еще раз и память вечная. Слава тебе Господи, что встречаются еще на белом свете добрые люди. Вот только жаль, что не много таких. Раз, два и обчелся, а остальные все: оторви да брось. Здесь ведь как можно рассуждать: какое время пришло, такие и люди стали. А время-то оно добрее год от года не становится, а всё только злее и злее. Особенно молодежь сейчас дурная пошла. С этими вообще никакого сладу скоро не будет. Они уж до того дошли, что про Государя дерзости стали в открытую говорить. Ничего не страшатся. Вот ведь какой отчаянный народец народился. Вот басурманское племя. А всё почему? Да потому что строгости всё меньше и меньше становится. Портится народ от безнаказанности за деяния свои. Прямо на глазах портится. Бывало-то как? Чуть что не так и на кол сразу или на плаху перед кремлевской стеной, а теперь вон следствия разные с судами разводить стали. Вот и избаловался народ. Народ-то он всегда такой был: дай ему палец лизнуть, а он уж пол ладони откусить норовит.

Кто-кто, а уж Еремей Матвеевич испорченность людскую хорошо знал, своими руками, можно сказать, изведал не раз порочность человеческую. Не раз изведал. Всякого в застенке повидал и услышал. Всё здесь было: и грех великий и подлость премерзкая. Всё свой след гадкий в душе ката оставило. Другому бы не стерпеть столько, но Чернышевы — народ крепкий. Не гнутся они от страхов разных да сомнений внезапных. Не гнутся и не ломаются. Они всегда сначала о деле думают, а уж только потом о себе. На таком народе вся земля держится и держаться будет во веки веков. Всё Чернышевы смогут ради отечества да государя своего, всё осилят, головы не щадя на царской службе, как бы тяжело им не было. Всё стерпят.

Еремей подтащил к дыбе увесистые тиски, смахнул со лба обильную испарину и прошептал чуть слышно.

— Ох, и злыдень же этот кум. Таких ещё поискать надо. Ох, и злыдень. И какой же бес его вчера ко мне принес? Со святок не являлся, а вчера, как снег на голову свалился.

А как ведь всё степенно и достойно вечером вчерашним было? Затемнело только, ребятишки за теплой печкой угомонились, Марфа в легоньком сарафане со стола убирать принялась. Все-таки складная она стала к последнему времени. На диво складная. Когда её Еремей четыре года назад из деревни в жены взял, глянуть не на что было. Пигалица, да и только, а теперь вот, родила двоих ребят и расцвела, будто черемуха у реки. Да так расцвела занятно, что рука сама собою к ней так и тянется, особенно, если Марфуша сарафанчик свой девичий оденет. Он ей теперь конечно тесноват, но от тесноты этой такой трепет по груди мужа её пробежит, что только держись, а держаться-то сил порою и не хватает. Вот и вчера: вроде пост великий на дворе, а рука на теплую спину женушки так и просится, так и просится. Марфа зарделась чуток, скидывает руку-то легонько, а сама грудью к плечу льнет, нежно льнет. Грудь-то у Марфуши теплая, мягкая, не грудь, а приятность одна.

И тут стук громкий в ворота. Собаки в лай, Матвейка, младшенький сынок, проснулся, загнусил, за ним Ефремка голову свою белобрысую из-за печки высунул. Марфа от плеча да сразу к окну и уж от приятности одни воспоминания остались. Рассеялась она, как водная гладь на пруду от брошенного камня.

— Ох, и злыдень этот кум, ох и злыдень, — еще раз вздохнул Чернышев и побрел в темный угол застенка за дровами для горна. — Чего приперся вчера, неужто до праздников дождаться не мог? Не долго ведь до светлого воскресенья осталось. Совсем чуть-чуть.

Кум Иван Клинов, промышляя в последнее время торговым делом, часто бывал в разъездах и, вернувшись из этих разъездов, он всегда первым делом шел к Еремею. Как приедет откуда, так сразу к избе Чернышева и спешит. Ночь, заполночь — всегда Ванька прийти не постесняется. Вот он я, дескать, явился! Радуйтесь гостю дорогому, а плохо будете радоваться, так я к другим уйду. А не прогонишь ведь, друзья они уж лет десять, поди. Как Еремка в Петербурге объявился, так сразу же с Ванькой и дружить стал. До сей поры крепко дружат.