Прежде чем увянут листья - [11]

Отец был доволен им, бригадир изредка похваливал, а дочь одного из старших коллег сделала из него настоящего мужчину, когда ему не было еще и семнадцати. Первая вершина была покорена. Он ловил на себе завистливые взгляды сверстников и думал: «Все идет правильно. Так и должно быть». Но к двадцати годам родная деревня, затерянная в горах, стала для него тесновата. Поэтому вызов на призывную медицинскую комиссию он воспринял с удовлетворением и с готовностью посвятил себя армейской службе…

— А как вы представляете свое будущее? — спрашивает Юрген, когда старшина умолкает.

— Все образуется. Была договоренность, что я командую взводом, пока не приедет командир. И вот вы приехали…

— Вы меня не совсем поняли. Я говорю не о дне сегодняшнем, а о будущем, — уточняет Юрген. — Вы отслужили почти десять лет. Будете служить и дальше?

— Конечно, если я еще нужен.

Юрген не возражает, молчит.

Позже, когда хорошо узнает Глезера, он не раз испытает удовлетворение от того, что промолчал, ничего не возразил ему, ведь порой за минуту можно такого наговорить, что потом за час не расхлебаешь.

Нечто подобное случилось с его матерью, когда он рассказал ей о Марион. Фрида Михель сразу же узрела в существовании Марион некую угрозу для себя.

— Подумаешь — красивая, рассудительная! — заявила она. — О вкусах не спорят. Мне даже в голову никогда не приходило, что ты выберешь какую-нибудь потаскушку, но журналистка — помилуй бог! Мотается днями и ночами, притом все время среди мужчин. Ну, нет! Тебе нужна такая, которая соответствовала бы твоей профессии.

— Ты, мама, совсем не знаешь Марион, — сказал он ей. — Давай подождем, пока я приведу ее в дом.

— Приведешь в дом?! Уже до этого дошло? Ты что, с ума сошел?

— Мама, а как долго ты встречалась с отцом, прежде чем вы поженились?

Лицо Фриды Михель окаменело — сын затронул незаживающую рану. Она начинала кровоточить каждый раз, когда Фриде напоминали о годах, проведенных с Францем.

То были другие времена, страшные. За кусок хлеба или минутную ласку приходилось торговать собой. Но сегодня все стало иным и на мир надо смотреть иными глазами…

Юрген возвращается к действительности. А Глезер встает и просит разрешения быть свободным. Когда старшина удаляется, Юрген подходит к окну. Мысленно он все еще разговаривает с матерью…

На следующее утро лицо матери показалось ему совсем иным: исчезли следы обиды, разгладились морщины. Только в глазах затаилась тревога. И вот мать заговорила…

— Я была совсем девчонкой, когда впервые встретила твоего отца. Это было осенью 1946 года в деревушке, что неподалеку отсюда. Он играл на свадьбе у Хофтохеров, а я там прислуживала. Да, играть он умел — и на гармонике, и на скрипке. За ужином молодые решили остаться одни и отослали его ко мне на кухню… Он был такой высокий и стройный… «Ты когда-нибудь видела свадебные подарки?» — спросил он меня. Потом поднял на руки и заявил, что подобные подарки просто нищенский хлам по сравнению с тем, что он преподнесет мне не позже чем через полгода, когда состоится наша свадьба.

Ночью, когда все гости перепились, он подставил к моему окну лестницу и забрался в комнату. Я его не оттолкнула. Через полгода мы поженились, а когда летом родился ты, мой идол был уже деревенским музыкантом, постоянно слонялся по округу и, бывало, неделями не давал о себе знать. Тогда-то я поняла, какой камень повесила себе на шею…

— Он тебе нравился? — спросил Юрген.

— Да, нравился. Если бывал дома, он носил меня на руках. День, два, три, иногда неделю. Но потом наступал момент, когда ничто и никто не могли его удержать — ни я, ни ты. Он привязывал гармонику к велосипеду, скрипку вешал через плечо, как винтовку, и был таков. Счастье, что у меня был ты. Временами мне очень хотелось, чтобы ты плакал не переставая, потому что плач твой на какое-то время отвлекал меня от жутких мыслей.

— Ты жила в нужде?

Она грустно улыбнулась:

— Если ты имеешь в виду деньги или еду, то нет. Всякий раз, когда отец возвращался домой, он был нагружен, как мул. Привозил домашнюю колбасу, масло, сало, муку и много денег. Ведь в округе его хорошо знали. Он был королем скрипки. К тому же он умел выбирать компании, для которых играл. Так продолжалось и после того, как мы разошлись. Деньги он присылал регулярно. Все они, до последнего пфеннига, на сберегательной книжке. Я к ним не притрагивалась. Они твои… Ну а что касается вчерашнего разговора, то я передумала. Пусть она придет, если ты считаешь, что так лучше. Но мне не хотелось бы потерять тебя.

— Почему же «потерять»? Что за глупости, мама! Как подобное могло прийти тебе в голову?

Но мать уже не смотрела на него.

— Пусть будет так, сынок. Ты мужчина, а мужчинам этого не понять. Так что приводи ее…

Воспоминания тускнеют, и мысли Юргена возвращаются к действительности. Он видит поля, которые простираются до самой реки и упираются в горы, где из холодного родника и рождается эта река. Все вокруг пропитано светом и теплом полуденного солнца. Юрген не замечает, что начинает размышлять об одиночестве.

По телефону он сообщает дежурному, что некоторое время будет отсутствовать, вешает гитару через плечо и направляется на то место, где река особенно широка и спокойна. Усевшись на ствол упавшего дерева, он перебирает струны гитары, но мысли его поглощены служебными заботами: с какого конца приняться за взвод, в котором одно из отделений лучшее, а другое — худшее во всей роте? Как вселить решимость в человека, который ее утерял? А как обуздать своеволие другого, не сдерживая его инициативы? Черт возьми, как много накопилось вопросов…