Прежде чем сдохнуть - [9]

Мама родила меня рано – в 18 лет. И очень жалела об этом всю оставшуюся жизнь. Сразу после рождения я была назначена виноватой за все ее жизненные неудачи. Из‑за меня она не получила высшего образования («пока все учились, я ходила беременной и тебе подгузники меняла») и потом всю жизнь прозябала на каких‑то малозначимых должностях. А когда ей светило какое‑то повышение, я обязательно заболевала, и шанс уплывал. И в том, что ей пришлось выйти замуж за моего папу, а не за какого‑нибудь выдающегося мужчину, тоже была виновата я, слишком рано расположившаяся у нее в животе.

Еще я была виновата в том, что мама все время болела и отличалась феноменальной некрасивостью. «Смотри, какая я до родов хорошенькая была, – тыкала она мне в носик черно–белыми фотокарточками. – А вот это уже после родов. Видишь разницу?

Видишь, как фигура поплыла? Девочки ведь красоту у матерей отнимают, а мальчики – здоровье, – говорила моя мама. – Вот родишь, узнаешь. Но ты у меня одна за двоих постаралась – и красоту, и здоровье, все забрала. Все я тебе отдала. Пользуйся с умом! А то я уже вся больная из‑за тебя, ничем тебе помочь не смогу. Помнишь, ты меня лягнула в живот в два годика? Вот с тех пор у меня желудок так и болит».

В пасмурные дни мама все время держалась за левую грудь.

«Ой, ломит, ломит, сил нет, – охала она. – Это ты, маленькая хулиганка, в детстве укусила меня аж до слез! Так с тех пор и болит!» Иногда она путалась и хваталась за правую грудь…

Не исключено, что туда я ее тоже кусала. Еще у мамы болели руки – «потаскай‑ка такую тяжесть, ты же до двух лет с рук не слазила». А еще – позвоночник. «Думаешь это шутки – девять месяцев с вот такенным, перевешивающим меня животом таскаться? Ох, и здорова же ты девка родилась!»

Пожалуй, совет «рано не рожай» – единственный из маминых советов, которым я действительно воспользовалась. Просто мне не хотелось выплевывать из своего организма еще одно столь же несчастное существо, как я в детстве. На все остальные мамины советы я «забила».

Беременной я ходила со смутной брезгливостью – как будто бы в животе у меня прописался не человеческий детеныш, а зубастик из фильма «Чужой». Я с ужасом ждала того дня, когда Оно все‑таки вылупится на свет, чтобы испортить мне всю жизнь. Но мама не позволила ему это сделать. Она вовремя изолировала Петьку от меня, а меня от Петьки, взяв на себя все заботы о моем позднорожденном чаде. Она опять принесла себя в жертву мне, как делала это всю жизнь. Поскольку ее жизнь представлялась мне загубленной с самого начала – то есть с ее 18 лет, то я эту жертву приняла. Все равно уж с моим рождением ее судьба безвозвратно превращена в бочку дегтя – еще одна ложка говнеца погоды не сделает.

— Ну, вот и повидались, – завершила я неловкую беседу с собственным сыном. – В следующие выходные можешь не приезжать. Чего тебе столько времени на дорогу тратить? 200 километров – это не шутки. Побереги силы. На работе пригодятся. Даше привет!

Я проводила Петю до машины, зачем‑то потащив с собой ту самую авоську с фруктами, которую привез он. Она больно била меня по ногам, но возвращаться в комнату, чтобы оставить ее, не хотелось. Это растянуло бы во времени и без того не очень приятную процедуру прощания с Петькой.

— Вы, мама, если что понадобится, звоните, – сын неловко и скованно чмокнул меня в щеку.

Непонятно почему, иногда мой сын вдруг переходит со мной на «вы». Каждый раз я от этого просто бешусь. И он это прекрасно знает. Но почему‑то продолжает мне «выкать», особенно в публичных местах.

— Я тебя просила, перестань называть меня на «вы», – во мне тут же поднялась волна раздражения и на это дурацкое «вы», и на его неловкость. – Люди подумают, что я тебя усыновила, под кустом каким‑то нашла. Мама я тебе родная или кто?

Я крепко пожала ему руку. Пожалуй, даже слишком резко дернув ее, но, слава богу, без вывиха. Развернулась и пошла.

Авоська продолжала хлестать меня по ногам. Я слышала, как он завел мотор и поехал. Я оглянулась. Он притормозил перед лежачим полицейским на выезде с территории пансиона и заглох. Я отвернулась и больше уже не оглядывалась. Почему‑то хотелось плакать.

При мысли о слезах я сразу вспомнила Натку и то, как мне при первой же встрече захотелось уткнуться ей носом в груди и по–рыдать. Ноги мои сами завернули в сторону Наткиной комнаты, а рука сама постучала ей в дверь.

:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

От моего стука дверь сама собой распахнулась. Я обломалась:

вожделенная Наткина грудь уже была занята. В нее уже рыда‑ли, уткнувшись носом. И это была не Наткина дочь Надя, которую я прекрасно запомнила с прошлого «детского дня». Это истекала слезами Катя – дочка другой жительницы пансиона, Татьяны – тихой и незаметной, как будто мешком по голове ударенной женщины.

Таня у нас была персоной, почти не привлекающей к себе внимания в обществе. Говорила она тихо и мало. За вечерним покером отсиживалась в уголке – без карт, просто наблюдая за игрой. А уж если Татьяна и открывала рот, все слова произносила с извиняющейся полуулыбкой, как будто бы заранее просила прощения за то, какую глупость она сейчас сморозит.