Прежде чем сдохнуть - [63]

Последние слова она говорила уже в пустоту, потому что Нина молча вышла. Дверь за нею захлопнулась.

Натка еще долго сидела в тишине, сцепив руки в замок и глядя перед собой. Наконец она вспомнила о том, что в комнате все еще оставалась я. Она неестественно выпрямилась, прямо королева–мать, позирующая на троне для парадного портрета, и чуть повела головой в мою сторону. Ей надо было доиграть спланированный спектакль, пусть даже и перед полупустым залом и перед случайным зрителем.

— Зря она так быстро соскочила, – как будто без сожаления сказала Натка. – У нее ведь был реальный шанс узнать секрет подлинных муз. Хочешь, тебе подарю?

Я пожала плечами.

— Людям, не знающим религий, нельзя ввязываться в такие игры, – пустилась метафизически умничать Соколова. – Потому что они не понимают, как эти силы функционируют. А ведь все давно описано. В восточной философии мужское начало ассоциируется с белым цветом, а женское – с черным. Белый цвет – это абсолютная чистота, это вычитание всех цветов, абсолютный покой. Черный цвет – это сложение всех–всех–всех цветов.

Абсолютное поглощение. Черная дыра – вот самый женственный образ из всех, придуманных вселенной символических объектов. Нина права в том, что мужчина без влияния женщины не сдвинется с места, ни к чему и никуда не будет стремиться. Как шарик, лежащий на абсолютно ровной плоскости.

Но этот шарик можно заставить двигаться двумя способами:

можно тупо подталкивать его, катить, направлять. И это путь ложный. Шарик, приводимый в движение тупым приложением силы непосредственно к нему, остановится, как только замрет рука, которая его «пушит». Муза – не pusher.

Стоит только создать на этой ровной плоскости воронку, яму, как шарик сам придет в движение и покатится по неповторимой траектории к ней, увлекаемый силой притяжения. Как черные дыры приводят в движение окружающую их материю, так и муза придает ускорение мастеру, но не толкает его.

:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::

Следующая неделя прошла в какой‑то напряженной, звенящей тишине. Никто ни с кем не разговаривал. И все друг на друга выразительно пялились.

Юра в упор не замечал меня. Я делала вид, что мне наплевать на него. Его почему‑то вдруг стало мало, он сделался незаметным.

Алла нейтрально улыбалась мне, но к себе в джакузи больше не звала. Выглядела она какой‑то невеселой. Видимо, возвращение популярности среди пансионеров не сделало ее счастливой.

Таня с самого моего возвращения в «Курганы» тактично старалась не попадаться мне на глаза. Даже в столовой, если мы приходили туда в одно время, она старалась сесть так, чтобы мне ее было не видно со своего места. Так что никакой «сцены объяснения», которой я так боялась и хотела одновременно, между нами не состоялось. Видимо, мы обе были слишком трусоваты для этого. Петя доложил мне, что Таня подыскивает себе другой дом престарелых.

Наташка и Нина обменивались взглядами фехтовальщиц. И тоже делали вид, что безразличны друг другу.

Я ощущала себя какой‑то Швейцарией, с трудом блюдущей нейтралитет.

Нина и раньше не ходила в активистках, а теперь ее совершенно не было ни слышно, ни видно. Я не велась на ее демонстративную позу «я никого не хочу видеть» и нагло припиралась к ней в номер по вечерам. Я уже рассказала ей, что собираюсь написать книгу про 11 убитых футболистов, но теперь мой замысел изменился. Теперь мне хотелось сделать главной героиней рассказа именно ее, Нину. Поэтому я устраивала вокруг нее танцы с бубном, уговаривала и вытаскивала подробности.

Нина вяло отбивалась. У меня вообще появлялось ощущение, что Нина на глазах превращается в тень и исчезает, растворяется где‑то в пространстве.

То и дело она куда‑то уезжала. Она призналась, что ездит смотреть другие дома престарелых.

— Куда, от кого и зачем ты бежишь? – спрашивала я. – У тебя нет совершенно никаких оснований опасаться, что мы с Наткой выдадим твой секрет. Ну то есть я напишу книгу, которая полностью тебя реабилитирует, и только тогда ты раскроешь свое инкогнито. В любом случае я без твоего согласия и слова никому не скажу. Натку, что ли, боишься? Зря! Мне кажется, вы с Наташкой во многом похожи, у вас много общего. Если ты сейчас оставишь эскапизм и попытаешься открыться, то вы чудесно подружитесь.

— Булгакова, перестань лезть мне в душу и делать вид, будто ты все про меня поняла! – отмахивалась Нина. – На самом деле ты ничего, ничего про мою душу не знаешь. Ты даже не можешь вообразить, например, почему я выбрала именно этот пансион. Поэтому ты и не можешь догадываться, почему мне настало время отсюда уезжать.

— Ой! Тоже мне тайна за семью печатями! Ты приехала сюда следить за Наткой, потому что она сильнее всех из ныне живущих связана с твоим любимым человеком. Вот и все. Думаю, ты надеялась, что рано или поздно всплывет что‑то вроде того романа, который в конце концов и оказался в твоих руках.

— Что и требовалось доказать! Ты в силах предположить только самые поверхностные причины. Но мои мотивы, поверь, были другими. И теперь они больше не сильны. Мои планы изменились. Впрочем, изменились они во многом благодаря тебе. Спасибо.