Прежде чем сдохнуть - [22]

Честно говоря, я последний раз дралась почти 50 лет назад, еще в школе. Когда мы с одноклассницей не поделили шкафчик в физкультурной раздевалке и, схватив друг друга за волосы, долго и синхронно тыкали одна другую лицами в кафельный пол. С тех пор больше никто ни разу не посягнул на мое физическое «я» – все больше попинывали в самомнение. Конечно же, мужикам удалось отобрать у меня тексты–потенциальные жертвы. Впрочем, я проявила неожиданную для себя прыть и пару раз хлестнула стопкой бумаг Димана по щекам. Одного из его вассалов ловко укусила за руку, а третьему расцарапала щеку и вырвала седой клок волос. Они меня тоже потрепали – позже я обнаружила, что в ходе потасовки мне даже оторвали бретельку лифчика, посадили синяк на руке и сломали ноготь.

Я была ошарашена бесцеремонностью и архаичностью выбранного ими способа решения конфликта, так деморализована, чувствовала себя такой беспомощной, что просто задыхалась. Мне буквально не хватало воздуха. Возможно, именно из‑за этой гипоксии мозг повел себя странно и забросил меня вместо собственной комнаты, куда следовало бы направиться, чтобы умыться и привести себя в порядок, прямиком к Алке. А, возможно, я направилась к ней, потому что последнее, что я услышала до нападения – ее приглашение.

Я сидела перед нею пунцоволицая, в любой момент готовая разрыдаться. Алка молча наполнила джакузи, усадила меня в булькающую воду и поставила на бортик рюмку коньяка. Я выпила его, не почувствовав вкуса. Но уже через пять минут меня отпустило, тело обмякло, и ноги безвольно подрыгивали в воде под напором гидромассажных струй.

Алка с удовлетворением отметила перемену в моем состоянии, сбросила свой халат и тоже залезла в ванну. Наверное, при других обстоятельствах эта ситуация – две голые тетки в довольно‑таки небольшом джакузи – показалась бы мне довольно порнографической и неприемлемой. Но тут мне даже приятно было, что рядом со мною есть другой человек – теплый и живой. И он очень близко и совершенно без панцыря. И с ним даже можно случайно соприкоснуться бедром.

— Ты хоть поняла, за что они тебя на абордаж взяли? – беззлобно спросила Алка.

— Видимо, считают Таньку гением и светочем современной литературы, – усмехнулась я. – Кретины!

— Другие версии есть?

— Да версий может быть сколько угодно! – махнула рукой я, обдавая Алку дождем брызг. – Может, просто она им как женщина нравится? Это, пожалуй, даже более вероятно. Я вот всегда замечала – чем невзрачнее и пришибленней тетка, тем больше у мужиков желания ее защищать. Они себя более брутальными на фоне таких замухрышек чувствуют, вот и рисуются. Вот тебя бы, такую роскошную, они в этой ситуации, конечно, защищать не стали бы!

— Ошибаешься! Если бы ты вдруг мои тексты раскритиковать решила, то и меня весь пансион бросился бы тут же защищать.

Не менее рьяно.

— Да что ты говоришь?! Ага, ага! Прямо разбежались! То‑то я смотрю, они все бросились утешать тебя в дружеских объятьях после облома с завещанием.

— Облом с завещанием – это одно. А нападки на здешнее творчество – это другое.

Теория Максимовой о большой взаимовыручке в стане пансионеров и яростной взаимоподдержке творчества друг друга была такой: все эти люди, погребенные в 200 километрах от своих прежних жизней, долгие–долгие годы серьезной и ответственной взрослой жизни отказывали себе в творчестве, в игре. Они жертвовали этим во благо кого‑то или из опасений оказаться не состоятельными на этом пути. Тут же они снова впали в детство и вместе с детской бесшабашностью обрели и ребяческую смелость, и решимость писать, сочинять музыку, рисовать. Они делают это так, как делают малыши – не натужно, в удовольствие, не очень‑то задумываясь о галереях, литературных премиях и прочих «досках почета». Но при этом они и столь же обидчивы, как дети. У них уже нет тех тормозов, которые должен иметь в себе «каждый взрослый, культурный и образованный человек», обязанный со вниманием выслушивать любую критику и вдумчиво рассматривать каждую прилетевшую в его сторону какашку. Наоборот, они могут с первозданной непосредственностью, кинуть эту какашку назад – в того, кто первым начал. Да еще и своих послать по тому же адресу.

Потому как каждая малейшая придирка, каждое обидное слово воспринимается ими как яростное покушение на их священное право, на их последнюю радость и прибежище – на счастье творить свободно.

— Так что советую тебе перестать кидаться литературно- критическими камнями, а то тебе может стать совсем несладко, – почти по–дружески предупредила Алка.

— Спасибо, конечно, за разъяснение местной философии, – фыркнула я в ответ. – Но я, пожалуй, не воспользуюсь твоим советом. Хотя бы потому, что для меня литературная критика – такое же свободное творчество, как для них – их буковки и рисуночки. И я также, может, всю жизнь хотела попинывать бесталанных художников и писателей, как тем хотелось писать и рисовать. И ограничивать свою собственную свободу ради своего и их комфорта я не собираюсь. Мне, в принципе, тоже нечего особенно терять. И я тоже в том возрасте, когда уже не боюсь подраться за свой кайф. Мне теперь не надо быть ходячей милотой и всем нравиться.