Превращение Локоткова - [30]

Все это Валерий Львович узнал потом, в ходе жизни, порой задремывая на кухне под монотонный голос хозяйки, — очнувшись внезапно, опять видел перед собой шевелящиеся губы на ее толстом лице, бесформенный, картовочкой, нос, большие честные глаза, — и снова голова его клонилась вниз, вниз, вниз…

А сегодня он, проводив директора школы, довольно грубо оборвал Веру Даниловну: «Я, знаете, хочу отдохнуть, лягу спать, ничего не соображаю…» Она ушла, ничуть не обидевшись, а он закрыл за ней дверь, разделся и лег в кровать. Мягко, хорошо… Неужели один наконец, это его угол, и никто не ворвется, не зайдет без стука? Трудно даже поверить…

Уснул он в двенадцать, а проснулся около пяти. День еще не кончился. Только Локотков завозился — чутко ловившая этот момент хозяйка крикнула из кухни:

— Квантерант, иди исть!

Изъяснялась она исключительно по-деревенски, хоть и проработала почти всю жизнь библиотекаршей, лицом, следовательно, представляющим культурный слой.

— Ты, Валерий Львович, женатой, холостой? — вкрадчиво спрашивала она, когда тот сидел за столом. — Разведенной? Дочка ищо есть, ага? Ой-е, ой-е.

— А не баловливой, нет? — продолжала Вера Даниловна. — А то как пойдешь по холостой части шуродить, дак… Не баловливой? Не омманываешь? А то был тут один, тоже так говорил… — утерла платком сразу заслезившиеся глаза. — Вот и ладно, вот и ладно. Я по-старому кроена, не люблю баловства-то. Нравится девушка, или женщина — так способнее вам по годам-то — ну, поухаживай, да и сватайся. Ага ведь, верно я говорю? — она заглянула пытливо в глаза новому жильцу.

— Вы извините, — отвечал ей Локотков. — Я боюсь теперь отвечать на вопросы, что верно, а что неверно. Хотя сравнительно недавно — ответил бы на любой, не задумавшись особенно. А теперь так все перемешалось, со своей жизнью суметь бы разобраться…

— Ой, ой, — закачала головой хозяйка. Слова квартиранта ей совсем не понравились. «Путаный! — подумала она. — Чему он ребятишек-то научит?»

Поев, Валерий Львович решил не ходить никуда сегодня, а провести вечер у себя в комнате, впервые за долгие годы один на один с собой, за каким-нибудь приятным занятием. Возникла мысль подготовиться к завтрашнему уроку, — и Локотков отмел ее. Тему он знал хорошо, и урока тоже не боялся, ибо уже решил про себя, что будет работать в этой школе, чего бы ему это не стоило. Не боги горшки обжигают!

Своих художественных книжек у него не было, и он попросил у хозяйки: «Дайте что-нибудь почитать!» У нее тоже оказалось негусто: пятый том Тургенева, «Золото» Мамина-Сибиряка, «Они сражались за Родину», «Молодая гвардия», небольшой томик Шукшина. «Что ж, начнем со стариков!» — сказал он себе, и принялся за Тургенева. Но вникал в текст трудно, или пропуская строчки, или вникая в них несколько раз. Сказалась отвычка от восприятия такого рода литературы; вернее даже будет говорить, что он никогда не привыкал к ней: ум, память были настроены на иные книги, иную информацию. Притом — заключение способствует рассеянию памяти, рассеянию внимания, и человек трудно сосредотачивается. Однако понемногу, примерно с трети, он увлекся написанным, и к концу вечера дочитал довольно большую повесть «Степной король Лир». Страдания отставного штык-юнкера, жестоко обманутого собственными дочерьми и ничтожным зятем даже тронули Локоткова, он почувствовал непонятное помягчение в сердце, а когда Харлова убило упавшим брусом крыши, заплакал: стало жалко героя: правда, жалость сразу же обратилась на самого себя, на собственную жизнь, безнадежно, как он считал, загубленную ненужным, самому себе необъяснимым поступком. С той поры — все скверно, все худо, ни одного светлого пятна, кроме поездки к матери… Было время — томно толковал за рюмкой хорошего вина, под магнитофонную музыку, о сложной собственной жизни, и неплохо бы опроститься хоть на время, повкушать на лоне природы, вдали от цивилизации, обычных мужицких дел и хлопот… Свистун!

Дорвался вот до такой простой жизни — и завыл, как волчище. Самый умный всегда до этого, самый подающий надежды, самый талантливый — оказался никому не нужен, ни на что не способен. Не мог провести урок в седьмом классе! Школьники, обыкновенные ребята открыто наплевали ему в глаза, такому прекрасному. А сельские учителя, над которыми он всегда посмеивался, даже над матерью, заходят к ним каждый день, да не по разу, и ничего, выходят живые, и снова идут на урок. Валерий Львович знал, что стать таким предстоит и ему, и не требуется для этого ни страшных человеческих усилий, ни особенной ломки, — просто выработать свою твердую линию поведения, и усвоить несколько нехитрых, но железно работающих приемов. Только вот — стоит ли? В который раз сегодня задаешь себе этот вопрос, а ответ на него простой: стоит, стоит, потому что тебе некуда больше деваться. Надо отрабатывать последний шанс. Но ведь как все шло хорошо, покуда жизнь мчалась по однажды заданной программе умненького, способного: отличный ученик — отличный студент — отличный аспирант — отличный преподаватель. И никто не требовал от тебя никаких особенных душевных качеств. Есть они — ну и на здоровье. Нет — обозначай легонько хотя бы самые необходимые из них, без этого тоже нельзя, — и все будет в порядке. Необременительное существование, а в основе будущего — докторская, о которой говорили, округляя глаза. А если с такими-то великими мыслями — за шкирку, да в лагерь? Потом — подсобником к каменщикам? Потом — в Рябинино, с глазу на глаз с седьмым классом? Когда уже нет разницы, отличным ли ты был учеником в школе, хорошим ли студентом, аспирантом, да — нормальным ли преподавателем, в конце концов? Да, споткнулась твоя жизнь о того мальчишку. Если вспоминал ты порою о нем — то только с обозлением за свою ненастную долю. Да… Словно бежало, бежало по гладкой дороге неисправное колесо, покуда — тресь! — не лопнула спица, или не перекосился безвозвратно обод в слабом месте. И вот — забросили его на обочину, — до первого ливня, что смоет его в канаву, и погребет под раэным хламом. Не так ли, дорогой?