Претерпевшие до конца. Том 1 - [122]

Высшую свободу Валентин Павлович видел в очищении духа от всякого зла и нечистоты, развивая подлинную традицию святоотеческой мысли. Свобода трактовалась им не как разнуздание страстей, но как высшая ответственность. Ибо свобода зиждется на основе сознания своего богосыновства и на ежесекундном сознании своего предстояния перед Отцом. Таким образом, Свенцицкий выступил заочным оппонентом Ницше, противопоставив его безбожному индивидуализму христианский персонализм, плену страстей и похотей телесных – свободное творчество чистой души.

Подлинным событием стал выход в 1907 году книги «Письма ко всем», в которой двадцатипятилетний философ достиг необыкновенной высоты – исповедальной, покаянной, пророческой. Он не эстетствовал, не упражнялся в выворачивании мыслей для их пущей оригинальности, а просто и прямо говорил. Как на духу. Как надлежало бы всем христианам говорить друг с другом, не прячась за личинами, не ища красивых фантиков для облачения в них правдивого слова. Воистину, правдив и свободен был этот вещий язык…

Тем более громким вышел грянувший через год скандал – призывавший всех к борьбе со грехом, яростно обличающий грех проповедник вынужден был покинуть религиозно-философское общество, публично признав своё грехопадение, плодом коего стали две рождённые вне брака дочери.

Переживая этот тяжелейший кризис, Валентин Павлович покинул столицу и долгое время странствовал по России, не переставая писать под псевдонимами. Путевые очерки, рассказы, пьесы – всё это немало обогатило и русскую словесность, и русскую мысль. И ещё одним пророчеством прозвучала драма «Наследство Твердыниных» – по кончине деспота-деда в купеческой семье вслед за радостью воцаряется хаос, и свободные домочадцы вздыхают: «Теперь все хозяева стали – все тащут», «При дедушке гораздо было лучше»…

Он изъездил всю Россию, встречался с монахами-отшельниками на Новом Афоне, был близок со старообрядческим епископом Михаилом (Семёновым)… Наконец, женился на дочери священника и в Семнадцатом году был рукоположен в священники митрополитом Петроградским Вениамином. Известно было, что вскоре после этого судьба занесла отца Валентина на Юг, где зарождалась Добровольческая армия, далее след его терялся.

И тем удивительнее было увидеть его теперь сидящим в этой гостиной, с самым спокойным видом пьющим горячий чай, отогревающим о чашку мёрзнущие руки. Прошедшие годы, как ни странно, мало изменили его. Всё та же худощавая, гибкая фигура, большой, прекрасно очерченный лоб, приятные черты бледного лица, обрамлённого мягкими, каштановыми волосами, проницательный взгляд серо-зелёных удивительно глубоких, печальных глаз, в иные мгновения словно вонзающихся в собеседника. И тот же негромкий, ровный голос.

Степан Антонович, устроившись на подоконнике, быстро набрасывал карандашом портрет гостя. А сам гость, лишь недавно, как выяснилось, прибывший в Москву¹⁸, с воодушевлением рассказывал о Белой Армии, с которой прошёл практически весь её крестный путь:

– Три тысячи юношей – вот что дали города и станицы с миллионным населением! И эти юноши все были почти такие же беглецы, пришлецы из России, как и их вождь. И с такой армией – боговдохновенный вождь пошел завоевывать Россию! Горстка героев-мучеников – против полчищ… Признаюсь, я до сих пор не могу простить себе, что тогда, вначале, не понял высоты этого подвига, не пошёл с ними. Я полагал, что злу нужно достигнуть апогея, и тогда оно самоуничтожится. Как нарыв… Я рассуждал ещё слишком по-житейски!

– Эти боговдохновенные вожди, батюшка, в своё время предали Божия помазанника, – хмуро заметил Пряшников. – И ведь ни один из них так и не посмел заикнуться о Царе. На том погорели.

– Помилуй Бог, Стёпа, да не ты ли в восемнадцатом рвался на Дон? – воскликнул Сергей.

– Я надеялся, что они не побояться поднять стяг Государя.

– Добровольческие вожди, Степан Антонович, поставили во главу угла принцип внепартийности, и были правы, – отозвался Свенцицкий. – Человек, связанный с партией, порабощён частью и не видит целого. Ему его партия, его догма дороже, чем сама Россия!

– Служение Царю – это не партия!

– Если это служение становится идеологией, ставимой выше всего прочего, то всё одно – партия!

– Вы, отец Валентин, Царя никогда не любили! Террористов миловать призывали… Домиловались! Теперь они всю Россию в крови утопили. Как это, я удивляюсь, вы ещё армию поддержали? Вы ведь, помнится, проповедовали, что нельзя насилием ограничивать свободу, что убивать нельзя?

Лидия нервно заёрзала на стуле, явно ища способа прервать нападки Степана Антоновича на гостя, но отец Валентин принял отповедь смиренно:

– В ваших словах немало справедливого укора. То, что я увидел за годы гражданской войны, заставили меня взглянуть по-иному на некоторые вещи. Впрочем, мою мысль вы исказили. Я как раз утверждал, что отнюдь не всякое насилие есть ограничение человеческой свободы. Сейчас же скажу твёрже: злу нужно противостоять всеми возможными христианину средствами. Мечом и крестом нужно искоренять его! – при этих словах глаза священника потемнели, словно перед ними вживую предстало всё то страшное, что довелось увидеть ему.