Претендент на царство - [48]

IV

Наконец-то мне открылась трагедия Базлыкова и его жены. Я не думал уже об Ордыбьеве как об олигархе; меня волновало другое: знает ли он о том, что подло натворил его подручный «граф» с двумя своими «холопами»?

Судя по всему, не знает… Иначе не взял бы Базлыкова на службу, потому что рано или поздно, но это обязательно всплывёт, — в яви быта при ссоре, при пьяном хвастовстве: да, десятки вероятностей! А ему при нынешнем стремлении к респектабельности подобный скандал, причём, вне сомнения, кровавый, совершенно не к чему.

Однако не исчезало и подозрение: знает! На это намекали детали: чересчур трусливое поведение Силкина, когда появился чёрный «мерседес»; упрямое умолчание самого Ордыбьева об антикваре; дотошность, с которой он выпытывал всё о Ловчевой — «сумасшедшей кляузнице»…

Что-то тревожное наполняло душу, и теперь я жалел, что чересчур откровенно изложил Ордыбьеву свои взгляды на будущее России и особенно русского народа. И больше всего жаждал побыстрее освободиться из его цепкого, властного, паучьего гостеприимства.

Глава тринадцатая Претендент на царство

I

— Откуда вы едете? — спросил Ордыбьев. — Действительно из Москвы?

— Да нет, конечно. Из Старой Рязани.

— О, из Старой Рязани?! — оживился он. — Эти места мне хорошо знакомы. Да, да, — кивал он и неясные для меня воспоминания осветили его лицо. — Ополье, Заполье, Пустополье — какие древние названия, а? И какие точные! А имена деревень? Прямо из тьмы веков — Шатрище, Расбердеево, Ордыбьево.

— Не ваше ли родовое?

— Возможно, возможно… А само Городище?! Валы, сцементированные кровью. А поднебесная плоскость — княжий стол! Какой чудо-городок там размещался, а? Конечно, ныне пустырь, пустота… Одно разнотравье! Но какое богатейшее, какое неисчерпаемое — на той, когда-то залитой кровью земле, а? Ковыль аж в человеческий рост! А тымьян-трава? А разрыв-трава? А донник? Духмяное поднебесье! Где ещё такое? А окоём, окоём… Магнетический, дурманящий окоём! — восклицал он. — На целых три поприща![7] Ока серебристая внизу извивается… И этот зеленый цвет лугов — сочный, густой. Как наше священное знамя! Представляете, несчётные конские табуны, а? Стада, отары… Нет, вы только подумайте, как восторженно доносили о той древней Рязани батыевы лазутчики! А он, властелин полусвета, умён был, мудр. Девять лет кочевал — готовился! Всё предусмотрел, даже то, чтобы зимой двинуться на Русь — по льду! Тогда — спасения никакого… Закон войны — закон победы!

— Вы прямо-таки поэму пропели… Нет, не Рязани, а Батыю.

— Да! Моему пра, пра — не менее семидесяти «пра»-дядюшке, — со счастливой улыбкой, с угольно горящими глазами восклицал Ордыбьев.

— Выходит, вы чингисид?[8]

— Да! Конечно. Сам Чингисхан не успел покорить Русь. Но это сделал его внук Бату. А мой прародитель Орду был одним из его сподвижников.

— Вы потомок Орду? Значит, ханского происхождения? Как прикажите теперь вас величать?

И хотя всё услышанное казалось фантасмагорией, однако желание Ордыбьева быть ханским пра… правнуком представлялось вполне реальным. Ведь отыскали в Монголии наипрямого потомка Чингисхана не то в 74-м, не то в 85-м колене, а президент бывшей социалистической республики издал указ о строительств мемориала, посвященного Великому хану.

— Всё же, — продолжал я шутливо, — какие эпитеты нужно употреблять, обращаясь к вам?

— Ах, бросьте! Пока чингисиды не вернут себе власть, они остаются заурядными обывателями. Хранителями памяти — и не более того! — как бы обрезал, оборвал разговор Ордыбьев.

Я попытался перейти на монгольскую тему; он оказался в деталях обо всём осведомленным, но о перспективах, о будущем отказался рассуждать. Мы продолжали путь молча, думая каждый о своём, и направлялись от Утятного озера к Оке, к Возвратной излучине.

Пропетая Ордыбьевым величальная песня древней Рязани и восторженное восхищение легендарным батыевым походом наводили меня на грустные мысли. Странно всё-таки, думал я, вот мы одинаково относимся к красотам погибшей Рязани, но совершенно по-разному, в непримиримой противоположности воспринимаем батыево нашествие. Для него — это героика и торжество, а для меня — изначальный погром Руси. От которого и столетия спустя мы не оправились…

Два века не прекращалась, не ослабевала жестокость завоевателей: рабство и смерть; смерть и рабство… Угонялись в полон, в Золотую Орду, а при малейшем сопротивлении истреблялись все лучшие… Истреблялось и всё лучшее: древний закон и русский порядок, а точнее — русская правда! И когда всё же воспряли, то это была уже другая, новая Русь… И не Русь вовсе, а Московия — по-татарски хитрая, деспотичная; по-азиатски терпеливая, безгласная… И если бы Золотая Орда сама по себе не развалилась, то вряд ли бы и мы воспряли из пепла…

Грустные, очень грустные мысли тревожили мою душу. Ордыбьев возобновил разговор так:

— Скажите мне всё же: отчего вас потянуло в Старую Рязань? Вроде бы никаких юбилейных дат: 900-летие Новой Рязани, то есть Переяславля Рязанского, отметили, а ничего другого не припомню.

— Ну почему же? — возразил я. — А 760-летие батыева погрома Руси? Рязань — первая жертва: даже стонать было некому! Почему же не помянуть, не поразмышлять?