Претендент на царство - [50]

— Вы всё-таки верите, что ещё воспрянете?

— Да, верю.

Мы подошли к Возвратной излучине и остановились, недовольные друг другом, возникшим непримиримым спором: никто ни в чём не желал уступать.

— И всё-таки, — заметил Ордыбьев жёстко, но удовлетворённо, — идейным противникам полезно вести подобные беседы.

Против бесспорного силлогизма я не возражал.

II

Возвратная излучина — так зовётся песчаная коса с огромными валунами, — отгораживает от окской стремнины тихую заводь. Во времена оные, в голицынские, англичанин Джон Возгрин превратил мелкую заводь в миниатюрный порт. Теперь высокий причал из тёсанных камней замшел, оброс волосяной тиной, а углубленное метра на три дно, тоже каменное, хранит прозрачную, спокойную воду. Ока несётся мимо, слегка завихряясь в конце излучины, где возвышается гора из мелких валунов — мышино-тёмных от вечных, ветреных брызг.

Легко было представить у швартовых чугунных столбов белокрылый парусник сиятельного князя и неказистый охранный бот с пушечкой на носу. Но в 90-е годы миниатюрный голицынский порт опустел. Летом, правда, здесь ещё бывали ватаги мальчишек, ныряя «головкой вниз» с причала, да ухватистые рыбаки на утренних и вечерних зорьках. Теперь же между поржавелыми швартовыми столбами вытянулась свежеструганная скамья, и Ордыбьев, едва заметным кивком головы, приказал Челубею, о существовании которого я и позабыл, присесть и ждать. Меня же увлёк на песчаную косу по замысловато петляющей тропе, выложенной чугунными плитами — тоже старинными, поржавелыми, к двум розовым гранитам с выдолбленными углублениями, в которые были вставлены теплые сидения.

Мы оказались как бы внизу, на уровне червонной ряби, и было крайне непривычно взглядывать на круто поднимающееся к ало-пепельным облакам Княжеское взгорье и на сухую, пустынную плоскость противоположного берега, ограниченную в дали ребристой чернотой леса, из-за которого сиятельно, мощно вырывалось нежно-золотистое свечение. Здесь ощущался леденящий холодок стремительного окского потока и невольно в мыслях возникали сравнения с быстро пролётным Временем, а необъятный купол небес причащал к Вечности.

— Присядем, — предложил Ордыбьев. — Каменные кресла, надеюсь, не ознобят нас. Через двадцать минут, — добавил в печальной задумчивости, — наступит мрак. Да, непроницаемый мрак. Правда, при яркой луне здесь призрачно. Поверьте, иногда кажется, что звезды опускаются на воду, и будто бы не отсветом, а самой сущностью. Предполагаю, — продолжал он в той же печальной тональности, но я почувствовал — обидчиво, — как вы меня воспринимаете. Мол, мафиози, разбогатевший на ограблении народа. А ведь это тот же отсвет, но не сущность. Поверьте, мной движут совершенно иные мотивы. Вот вы, наверняка, думаете: мол, графа ему, как Семёну, мало, в ханы рвётся. А я не рвусь, я им родился, и знал об этом с детства. Тогда ещё, когда за это могли не то что наказать, а ликвидировать.

— И кто же вам об этом поведал? Отец? Мать?

— Нет, дед. Отец у меня был очень советским. Мужественный человек, военный лётчик, истребитель… Вы знаете такую песенку, грустную, конечно?

Он тихо запел:

То взлёт, то посадка,

То снег, то дожди,

Сырая палатка

И писем не жди.

Идет молчаливо

В распадок рассвет.

Уходишь: «Счастливо!»

Приходишь: «Привет!»

— Отца я не помню, — говорил Ордыбьев так же тихо, как и пел, но в безветренной тишине заката можно было и шептать — всё равно далеко слышалось. — Впрочем, не помню и мать. Она вскоре вышла замуж за другого лётчика. Ко мне, то есть моему деду по отцу, у которого я жил, не приехала. Она тоже прожила недолго, утонула в Дону, у Азова. Попала, купаясь, в сомовую яму, а плавать не умела. Только годы спустя, когда я подрос, мне сказал об этом дед.

Я жил с дедом и бабкой в Нижнем Новгороде, в бывшем городе Горьком. Чем занимался мой дед, было непонятно, но жили мы в полном достатке. Раз в неделю, часа на два, дед посещал ту или иную баню, где ему устраивали богатое чаепитие. Не то ревизовал, не то дань собирал, — усмехнулся он. — Иногда брал и меня с собой. Я замечал, как перед дедом лебезят, кланяются, целуют руки. Меня это возмущало. Дед добродушно, но хитро посмеивался и хранил тайну…

Именно там, на песчаной окской косе, сидя в удобном ложе розового валуна, Ордыбьев повёл свой исповедальный монолог, который, честно скажу, вызвал у меня шок, — шокирует и до сих пор! Более того, пугает. Исповедь — не спор, не острые разногласия по политическим или историософским проблемам, а истинная правда.

— В тринадцать лет, — рассказывал Ордыбьев, — дед повёз меня в село Ордыбьево. Нас там поджидала большая толпа во главе с муллой. Когда мы вышли из машины, все упали на колени, благодаря Аллаха и кланяясь до земли. И на коленях поползли к нам, чтобы ухватить для поцелуя руку или припасть щекой к ногам. Я был в ужасе, но именно там и тогда я узнал, что являюсь потомком ханского рода.

Все в тот день молили Аллаха, чтобы он помог восстановить мечеть в Ордыбьеве. Дед указал на меня и сказал: «Это сделает он, ваш будущий повелитель».

После той летней поездки в Ордыбьево каждый день до конца школьных каникул дед напевно излагал мне предания нашего рода, а потом повел в таинственный дом, где мне показали большую рукописную книгу в потертом кожаном переплёте с серебряными застёжками, написанную по-арабски. Вскоре дряхлый мулла принялся обучать меня арабскому языку. С тех пор я живу двойной жизнью. То, что знаю я, мало кто знает. То, что могу я, могут единицы.