Преступники-сыщики - [67]

– Нет, – отрезал мистер Опеншоу. – Нора будет ухаживать за старой леди до конца ее дней; после этого она или вернется и станет жить с нами, или же, по ее предпочтению, получит пожизненное содержание – только ради вас, моя дорогая. Ни один человек из тех, кто проявил доброту к вам либо вашему ребенку, не останется без награды. Но малышке станет лучше, если рядом с ней появятся новые лица. Наймите ей в горничные какую-нибудь смышленую, разумную девушку: такую, которая не станет растирать ее говяжьим студнем по примеру Норы, не станет даром переводить снаружи то, что следует принимать внутрь, а будет неукоснительно следовать предписаниям доктора; на что, как вы должны уже прекрасно понимать, Нора решительно не способна лишь потому, что эти средства причиняют бедняжке боль. Нет, я и сам могу проявлять мягкость к другим людям. Я способен выдержать сильный удар и не измениться в лице; но поместите меня в изолятор детской больницы и мне станет дурно, как девчонке. Тем не менее в случае необходимости я посажу малышку себе на колени, когда она будет кричать от боли, если только это пойдет на пользу ее спине. Нет-нет, моя красавица! Приберегите свою бледность до той поры, когда это действительно случится, – не хочу сказать, будто это непременно должно произойти. Но вот что я знаю наверняка: Нора пожалеет ребенка и обманет доктора, если дать ей волю. А я требую, чтобы малышке предоставили шанс на год или два, после чего, когда свора докторов сделает все, на что они способны, – быть может, к тому времени и старая леди отойдет в мир иной, – мы примем Нору обратно или устроим ее судьбу иным образом.

Однако свора докторов ничем не смогла помочь маленькой Элси. Это оказалось превыше их возможностей. Но ее отец (а мистер Опеншоу настоял, чтобы его называли именно так, и в то же время запретил девочке звать Алису «мамулечкой» – теперь она стала просто «мамой») своей жизнерадостностью, целеустремленностью и крайне необычным чувством юмора в сочетании с настоящей любовью к беспомощной малышке сумел вдохнуть в ее жизнь новые краски и чувство уверенности в завтрашнем дне. И хотя позвоночнику ее лучше не стало, общее состояние здоровья девочки укрепилось, и Алиса, которая сама не позволяла себе ничего откровеннее улыбки, с удовольствием отметила, что ее дитя научилось смеяться.

Что же касается жизни именно Алисы, то она еще никогда не была так счастлива. Мистер Опеншоу не требовал от нее никаких внешних проявлений или аффектации[19]. Откровенно говоря, подобное выражение чувств, скорее, вызвало бы у него отвращение. Алиса была способна на нежную искреннюю любовь, но говорить о ней не могла. Необходимость постоянно обмениваться сладкими словами, взглядами и ласками, когда их отсутствие неизбежно истолковывалось как угасание любви, стали для нее тяжелым испытанием в ее прошлой супружеской жизни. Зато теперь все было ясно и понятно, поскольку ее муж обладал исключительным здравым смыслом, отзывчивым сердцем и железной волей.

Год от года их достаток лишь возрастал. После смерти миссис Уилсон к ним вернулась Нора, став нянечкой для новорожденного Эдвина. Правда, это место досталось ей лишь после пламенной речи гордого счастливого отца, который заявил, что если когда-нибудь обнаружит, что Нора вздумала покрывать мальчика, прибегнув к обману, или же иным способом прививает ему мягкость тела и духа, то уволит ее в тот же день без всяких разговоров. Нельзя сказать, чтобы Нора и мистер Опеншоу питали друг к другу сердечную привязанность; ни один из них не признавал в другом лучших качеств.

Такова была предыдущая история семейства из Ланкашира, которое перебралось в Лондон и заняло тот самый Дом.

Они прожили в нем около года, когда мистер Опеншоу вдруг сообщил жене, что решил уладить давнюю фамильную вражду и пригласил своих дядю и тетю Чедвиков погостить у них и посмотреть Лондон. До сей поры миссис Опеншоу ни разу не видела этих родственников своего супруга, но знала, что между ними случилась ссора за много лет до того, как она связала себя с ним узами брака. Ей было известно лишь, что мистер Чедвик владел небольшой мануфактурой в маленьком городке в Южном Ланкашире. Она очень обрадовалась, что супруг решил положить конец давним разногласиям, и начала приготовления к тому, чтобы сделать визит его родственников легким и приятным.

Наконец, гости прибыли. Поездка в Лондон стала для них настолько знаменательным событием, что миссис Чедвик полностью обновила свой гардероб – начиная от ночных чепцов и ниже; что же до платьев, лент и ожерелий, то, глядя на нее, создавалось впечатление, будто она собралась куда-нибудь в канадскую глушь, где днем с огнем не сыскать приличного магазина, – настолько велики оказались ее запасы. За две недели до отъезда в Лондон она собрала всех знакомых, чтобы попрощаться с ними, заявив, что оставшееся время ей требуется на сборы. В ее представлении грядущий визит обрел черты второй свадьбы; сходство между двумя этими событиями, подчеркнутое новым гардеробом, лишь усилилось после того, как супруг в последний торговый день перед отъездом привез ей из Манчестера роскошную брошь с аметистом в окружении жемчуга, заявив при этом: «Пусть Лондон знает, что и мы, жители Манчестера, тоже не лыком шиты».