Преступница - [43]

В качестве примера, посрамляющего дилетантские выводы, он сослался на экономические разработки двадцатых-тридцатых годов и привел ряд имен, оставивших след в истории экономической мысли. Его особое восхищение вызывали работы Чаянова, положенные в основу блестящего плана ГОЭЛРО, а также финансово-экономические расчеты, проведенные в военные годы под руководством Государственного комитета обороны, которые позволили наладить производство в тылу и тем самым обеспечить экономические предпосылки победы.

"Кстати, на Западе, в отличие от нас, уже давным-давно поняли важность государственного финансового регулирования, которое они широко применяют в различных структурообразующих отраслях. Это наши политэкономы считают, что капиталистический рынок до сих пор описывается заскорузлыми уравнениями Маркса. На самом деле в нем значительно больше элементов прямого государственного регулирования, чем они, вообще, в состоянии перечислить".

Рассуждения профессора звучали убедительно, тем более что Успенский ими не ограничивался. Быстрым пером он вычерчивал схемы и формулы, описывающие финансовые рычаги управления. Теперь, слушая лекции других преподавателей, Маша - волей-неволей - оценивала их рассуждения с новой точки зрения: ей казалось, что она глядит на экономическую землю глазами если не орла, то, во всяком случае, орленка. Ощущение было приятным, однако на текущих семинарских занятиях Маша - до поры до времени - не позволяла себе высказаться. Первый и единственный раз случился на лекции по политэкономии. Слушая рассуждения черной переделицы, вещавшей о двух антагонистических системах - социализме и капитализме, Маша зацепилась за то, что капиталисты, как ни стараются, не могут использовать в собственных целях достижения социализма. Фыркнув про себя, Маша подняла руку. Не ссылаясь на профессора, она изложила его мысль: давным-давно капиталисты используют механизмы государственного финансового регулирования, которыми социалистическая экономика гордится как своим главным завоеванием.

Сухих впала в бешенство. Не рискуя отвечать по существу, она публично указала на беспринципность нынешних студентов, их политическую развязность и близорукость. "Ну, с вами-то, Мария Арго, все ясно: нет ничего удивительного в том, что именно вы подпали под такое влияние. Но остальных - так и знайте - я не позволю вам и вашему руководителю разложить". Речь была столь страстной, что Маша отступила. Лишь на перемене, вспоминая истеричные возгласы политэкономши, она мимоходом отметила странность: тот факт, что именно Маша подпала под влияние Успенского, Сухих нисколько не удивлял. Мимоходом возникшая мысль растаяла, сменившись испугом: только теперь Маша сообразила, что своей кичливой болтливостью может подвести учителя. В том, что истеричная дама при случае может доложить, сомнений не было.

В тот же день, не выдержав мук совести, Маша пересказала Успенскому политэкономшину тираду. Свои собственные высказывания она постаралась передать помягче, боясь его справедливого гнева. Однако Георгий Александрович лишь пожимал плечами - до того момента, когда Маша дошла до разложения. В ее пересказе это слово, употребленное Сухих, никак не выбивалось из идеологического контекста, однако у Машиного слушателя оно вызвало волчий восторг: ей показалось, что профессор едва не ухмыльнулся во всю пасть. "Вы тоже считаете, что я затеял все это, чтобы вас разложить?" - он спросил, остановив глаза на Машиных, и, теряясь, потому что не знала, что ответить, она глядела на ободок, занявшийся желтым пламенем. Сомкнув дрогнувшие пальцы, Маша видела, как его зрачок вспыхивает, но не становится приглушенным. Глаз, слегка перетянутый на сторону, совладал с собою первым, и, улыбнувшись как ни в чем не бывало, профессор посоветовал Маше не связываться с сумасшедшими бабами. "Вы с ней знакомы?" - с огромным облегчением Маша меняла тему. "Нет, но могу себе представить. Как вы говорите, Сухих? Вот-вот, по фамилии и бытие".

Этот разговор заставил вспомнить декана, но пугающая улыбка снова стушевалась и не приходила на память до самой весны, когда случился разговор, поразивший Машу. В тот день она явилась на дополнительные как обычно, но застала Успенского в одиночестве. Ни в преподавательской, ни за чайной загородкой никого не было. Конечно, Маша не посмела спросить про Зинаиду, но заметила, что в ее отсутствие Георгий Александрович вел себя по-особому: она подумала - свободно. Эта свобода, никак не выражавшая себя внешне, ускользнула бы от глаз постороннего, однако Машин взгляд легко различил изменившуюся повадку. Обыкновенно, даже разговаривая с Машей, профессор прислушивался к движению в преподавательской, как будто всегда был готов к тому, что кто-то войдет. Теперь его слух был повернут внутрь, и, сидя напротив, Маша думала о том, что дело - в нахальной Зинаиде. В остальном Успенский держал себя как обычно: не заглядывая в конспекты, он разъяснял очередной блок формул, но, дисциплинированно записывая с голоса, Маша не могла избавиться от мысли, что голос его звучит отдельно от дум. Время от времени по лицу Георгия Александровича пробегала тень, и всякий раз он замолкал на полуслове, словно терял нить. "Вы плохо себя чувствуете?" - Маша решилась спросить. В ее вопросе не было ничего, кроме заботы, он мог ответить "нет", и тогда она не посмела бы продолжить, но профессор кивнул и распахнул ящик стола. Початая водочная бутылка поднялась на поверхность. Отвернув крышку, Успенский плеснул в пустой стакан и выпил. Пустая бутылка канула в глубину, и, проследив взглядом, Маша подумала о том, что нужно подняться и выйти, но что-то удерживало, не давало встать с места.