Преступления и призраки - [28]

Последние десять миль я тащился уже буквально из последних сил, обливаясь потом, проклиная себя за то, что поддался новомодному увлечению под названием «пеший туризм» и давая себе самые решительные клятвы больше никогда не забредать в эти края. Поклонники здешних мест уверяют, что «только тут можно составить непредвзятое мнение о подлинно кельтском духе, о кельтских обычаях и нравах, кельтском гостеприимстве и, главное, незатронутом веянием времени исконно кельтском языке». Что ж, мнение обо всем этом я действительно составил, однако оно таково, что в приличном обществе его неуместно произносить вслух. Уверен, что из моей души нескоро выветрится это мнение. Равно как глубокая и всепоглощающая ненависть ко всем окрестным Джонсам, Дэвисам, Моррисам, а также прочим славным фамилиям, горделиво прослеживающим свою родословную вплоть до древних кимвров включительно.

Тем не менее сейчас, на территории маленького городка Лангерод, сидя в холле уютной гостиницы, одновременно служащем и баром, с курящимся бокалом сладкого пунша под рукой и трубкой ароматного табака в зубах, я был готов признать, что не все в этой жизни так уж плохо. По-видимому, охватившее меня чувство умиления оказалось настолько глубоким, что излилось даже на скромно ютившегося в стороне незнакомца. Не исключаю, что свою роль могло сыграть и обычное любопытство. Уж больно колоритный это был типаж: отважно-хищные черты лица и худая жилистая фигура, облаченная в поношенный, видавший лучшие виды костюм.

– Ваши прежние заслуги могли бы обеспечить вам более приличный уровень жизни, – заметил я нейтральным тоном.

– Все так, сэр, все так, – мой собеседник поболтал ложкой в стакане пунша. – Семь шиллингов в день[19], как и положено, если служишь сержантом, а в отставку уходишь в чине старшего сержанта. Все это было… И все это я утратил. Боевые награды, сержантская пенсия, пособие… Да и за ранения мне кое-что причиталось, а ранен я, сэр, был дважды: один раз – в траншеях под Севастополем и повторно – при штурме Дели. Эх, мне бы только от горячительных напитков уметь воздерживаться… Но это как раз не получалось. И вот, сэр, сами видите: мне всего сорок девять лет – а я уже на самом дне.

Табачком не угостите, сэр? О, благодарю! Хоть верьте, хоть нет, сэр: за все дни в этой дыре я, кроме вас, ни одного настоящего джентльмена не видел.

Севастополь? Да, сэр, еще бы мне его забыть! Все, что там было, я помню лучше, чем то, что только что видел на улицах этого городишки. Вы, может, читали о той кампании, но давайте-ка я вам прямо сейчас все наглядно объясню. Гляньте, сэр: со стороны камина – это, допустим, позиции французов, оттуда они развивают наступление; а вот там, где лежит кочерга – это укрепленные позиции русских. Вот тут, напротив французов – мамелон, а перед нашими рядами – редан. Эта плевательница, допустим – Балаклавская гавань. На полпути между нами и русскими этакие вот овражки, будь они прокляты. Вот тут – небольшая возвышенность, которую мы прозвали «Кэткартский холм», а здесь – двадцатичетырехпушечная батарея. На ней я и служил до самого конца войны. Вам пока все понятно, сэр?

– Ну… Более-менее, – с некоторым смущением ответил я.

– Вот и отлично. Значит, русские заняли эти овражки еще в самом начале и, надо сказать, крепко усилили их непроходимость, понарыв там траншей, насыпав где надо брустверы и, конечно, оборудовав повсюду позиции для ружейного огня. Этим они, не буду отрицать, подложили нам изрядную свинью: только высунь нос за передовую линию – сразу нарвешься на пулю. Наконец наш генерал решил, что терпеть такое обращение больше нельзя, и приказал нам провести в сторону русских крытую траншею. Мы ее подвели к тем оврагам на расстояние ста ярдов. И однажды ночью, когда работа была закончена, мы наконец получили шанс поквитаться с русскими. Пятьсот отважных парней собрались в той траншее, ожидая только приказа, и когда он последовал – мы рванули к карьерам как наскипидаренные и с ходу ударили в штыки. Уж поверьте, сэр: с нашей стороны не было ни единого выстрела, пока мы не ворвались в траншеи русских. Все происходило в полной тишине. Значит, наши ребята колют русских, русские отвечают им тем же… Да… Так о чем это я? А, вспомнил! Русские, не буду врать, держались как должно, я вообще-то и не слышал, чтобы у них по-другому бывало – так что это была чертовски горячая работенка, сэр, когда мы очищали от врага ту траншею. Даже в конце, когда наш перевес уже обозначился ясно, никто из них не показал спины. Так и помню: наши ребята работают штыками, как вилами, да только принимаешь на острие, знаете ли, человека, а не охапку сена… Тринадцатый корпус в ту ночь отличился. Тринадцатый: запомните его имя, сэр!

С нами тогда был один молодой лейтенант – вот его-то имя я, к стыду своему, уже позабыл… Так вот, никогда не видел равного ему в рукопашной схватке. Не больше девятнадцати лет ему было, но здоровенный, как бык: ростом примерно с вас, сэр, а телосложением, не в обиду вам будь сказано, даже покрепче. Винтовку он в тот раз не взял, а саблю, говорят, за всю войну из ножен не вытаскивал. Бился ясеневой тростью, если можно ее так назвать: этакий большущий посох, очень прочный на излом, с тяжелым круглым набалдашником размером навроде кокосового ореха. Жуткое оружие, сэр, по крайней мере – в его руках. В штыковом бою к нашему лейтенанту просто подступа не было: он не только силен, но и проворен, как черт, рука длинная, палка длинная, замах широкий, ты к нему со штыком, а он – р-раз! – и черепушка вдребезги. Сколько человек он тогда положил, спрашиваете? Не знаю, но ребята из его роты потом рассказывали, что в разных атаках он таким манером десятка два вражеских солдат ухлопал, не меньше…