Престолы, Господства - [23]

Как трогательно, как невыносимо слепы могут быть мужчины! Сирена улыбнулась лёгкой, тайной и провоцирующей улыбкой. К сожалению, она пропала впустую, поскольку Одиссей нашёл галстук и сейчас завязывал его, задрав подбородок.

— Это хорошая пьеса, Лоуренс. Ты прочитал её?

— Моё дорогое дитя, Амери не смог бы написать прибыльную пьесу, даже если бы от этого зависела его жизнь. У него кишка тонка. Он может говорить достаточно быстро, но знает, что я не стану его слушать. Пусть он выпустит на тебе пар, благослови Господь его маленькое сердечко. Не знаю, как у тебя хватает терпения с этой безвольной молодёжью. Что это? Неутолённый материнский инстинкт?

Она сказала «Ничто подобного!» с бóльшим чувством, чем требовали обстоятельства, и с удовольствием заметила, как он покраснел.

— Я не это имел в виду, — сказал он кротко.

— Если хочешь начать всё с начала, то уж начинай открыто. Ненавижу намёки.

— Не собирался делать ничего подобного. Ты прекрасно знаешь, что я хотел бы, Розамунда, но если ты не разделяешь этих чувств, спорить бесполезно.

— Ты всегда говоришь так, как будто я жестокая и эгоистичная, Лоуренс. Это не так. Конечно, я пожертвую собой в любом случае. Но разве ты не понимаешь?

— Знаю, любимая, знаю. О небо, я последний человек, который желает принудить тебя к чему-либо.

— Меня это также волнует, Лоуренс. Это заставляет меня чувствовать, как будто наша любовь куда-то уходит. Я хочу, чтобы ты любил меня просто ради меня самой, а не ради… ради…

— Ну конечно, я люблю тебя ради тебя самой, дорогая, — отчаянно сказал он, приближаясь к ней. — Как ты могла в этом усомниться? О, чёртов телефон! Розамунда, послушай…

— Уверен? — Она улыбнулась поверх его головы, когда он стал на колени в полной капитуляции около кровати, в то время как звонок продолжал надрываться.

— Конечно. Разве ты этого на знаешь? Разве ты этому не веришь? Что большего я могу сделать? Конечно, я уже всё это доказал.

Её лицо ожесточилось. Она сказала холодно:

— Не лучше ли тебе подойти к телефону?

В это утро в Лондоне царило странное настроение. Было какое-то траурное возбуждение: люди шли целеустремлённо, но всё же абстрагированно, как если бы в конце пути их ожидало что-то тайное и важное. Харриет Уимзи, медленно прогуливаясь вдоль Оксфорд-стрит, обратила весь свой ум писательницы на решение вопроса, что же заставило сегодняшнюю толпу выглядеть так непохоже на себя обычную. Почти все ещё носили цветные платья, и всё же атмосфера была траурной — как на деревенских похоронах. Вот и ответ. Лондон быстро превратился в большую деревню, где каждый житель знает всё о делах других и может читать мысли других. Например, все эти покупатели на Оксфорд-стрит: они покупают чёрное, думают о покупке чёрного, задаются вопросом, сколько чёрного они могут себе позволить, или каков минимум чёрного, чтобы выглядеть прилично. Позади блестящих барьеров из зеркального стекла сновали продавцы, оформители витрин, покупатели, управляющие, демонстрируя чёрное, проверяя запас чёрного, отправляя новые заказы на поставки чёрного изготовителям, с тревогой прикидывая, в какой мере спрос на чёрное компенсирует неизбежные убытки, связанные с весенними цветными товарами, уже заказанными. Харриет провела ревизию собственного гардероба и быстро подавила мечту о вечернем платье цвета пламени. Она так ждала этого платья, но, если вы носите траур, то действительно его носите, и с этой точки зрения чем более некрасивое, тем более траурное. Нужно, однако, обозначить и некоторые границы чёрного: то, что естественно смотрится на простом человеке из толпы с землистой кожей, на ней смотрелось бы просто нарочитым. Кроме того, Питер уже и так принял случившееся слишком близко к сердцу, и не было необходимости ещё больше ранить его чувства, оскорбляя глаз. Чёрный костюм, который она носила, вполне подойдёт, хотя добавление белой блузки и галстука дало ей ощущение, как если бы она вернулась в Оксфорд и готовится к экзаменам, — осталось найти что-то простое и подходящее для второй половины дня и для вечера.

Привычка и родство душ, которые заставляют человека смешиваться с толпой, привели её на Оксфорд-стрит. Здесь, однако, она повернула на юг и пошла искать совета Алкивиада. Сей джентльмен, в салон которого она была введена матерью Питера, снабдил её многими платьями для приданого. Если не обращать внимания на имя, внешность и бархатный жакет цвета сливы, это был абсолютно нормальный англичанин с художественным вкусом, чувством юмора, женой и тремя детьми в Баттерси, а прославился он необычайным умением подгонять свои создания к фигуре, которую видел перед собой, а не к идеальной фигуре, существующей только в болезненном воображении модельеров. Он приветствовал Харриет с чувством искреннего облегчения и, покинув нескольких других клиентов, пригласил её в свой кабинет.

— Сигарету? — предложил Алкивиад. Он заглянул в три прозрачные коробки одну за другой, и нажал кнопку звонка. — Так, мисс Даблдей, заберите этот вонючий ужас и принесите мне упаковку «Плейерс».

Секретарша убрала ароматизированные сигареты, и Харриет предложила молодому человеку свои.