Прерванная идиллия - [24]

Князь долго молчал. Теперь лицо его было бледно и строго. Спустя несколько минут он поднял голову и спросил:

— Не найдете ли вы возможным, чтобы я мог увидеться с панной Кларой еще один раз… последний, здесь, в вашем присутствии?

В голубых глазах старушки заблестели слезы. Подняв к нему свое розовое сморщенное лицо, она прошептала:

— Ваше сиятельство! Она и сама — сирота и на ее попечении сироты, и хотя она бедная…

В эту минуту белый с желтыми пятнами кот, который только что проснулся и лениво потягивался на своей подушке, прыгнул на колени к своей хозяйке, роняя на пол клубок с чулком и сам путаясь в нем лапами.

— Брысь, брысь! — крикнула Дуткевич: — на подушку! Ступай на подушку!

Платком, который она вынула, чтобы вытереть свои слезящиеся глаза, она ударила кота. А тот соскочил с ее колен, таща за собою чулок, вязальные спицы, клубок с шерстью — все, что там было…

Но никто не обратил внимания ни на чулок, ни на запутавшегося в нем кота.

Князь Оскар стоял перед старушкой, которая собиралась окончить начатое предложение:

— Хотя она бедная девушка, ваше сиятельство, но…

— Не оканчивайте, не оканчивайте… Все, что вы могли бы мне сказать о Кларе Выгрыч, я знаю сам, а может быть, и больше… Согласитесь ли вы передать от меня несколько слов Кларе?

Госпожа Дуткевич посмотрела на него одну минуту щурящимися глазами.

— Вы, ваше сиятельство, будете искать ее?

— Нет, не буду…

— Княжеское слово? — спросила она еще раз.

Он побледнел еще больше. Он сжигал за собою корабли, он страдал. И снова, после минутного молчания, ответил:

— Слово честного человека…

Лицо старушки засияло радостью.

— Теперь я к услугам вашего сиятельства. Хорошо, я передам. Сердце — не камень… если болит, так болит! И когда можно пролить на него каплю бальзама, то почему этого не сделать? Что прикажете, ваше сиятельство, сказать ей?

— Скажите Кларе, что с моей стороны все это не было ни шуткой, ни капризом, но сначала — симпатией, а после — любовью и преклонением перед ее непорочной чистотой и благородством ее души… Скажите, что этому преклонению перед нею я приношу в жертву мою любовь к ней и что хотя я пережил много разлук, но никогда не был так потрясен до глубины души, как теперь… тем, что вынужден расстаться с ней; что я желал бы, чтобы воспоминания обо мне…

Слова застряли у него в горле, в глазах блеснули слезы… С глубоким поклоном он произнес:

— Прощайте! — и быстро ушел.

Старушка стремительно поднялась со своего места и, низко кланяясь два раза, сделала широкий реверанс, причем опять замелькали ее белые чулки.

Потом она села на скамеечку, приложила платок к глазам и расплакалась.

А белый с желтыми пятнами кот, не будучи в состоянии выпутать своих лапок, сидел вместе с чулком, спицами и клубком шерсти на другом конце крылечка и, жалобно мяукая, смотрел на нее.

В княжеской вилле ряд комнат был уже освещен лампами и канделябрами.

Князь Оскар, входя в великолепно убранный кабинет, оглянулся на следовавшего за ним Бенедикта.

— Лакей Юзеф уже рассчитан?

Камердинер смутился.

— Нет еще, ваше сиятельство! Он плачет и просит…

— Оставить его на службе!

А мысленно прибавил: «чем он виноват?»

— Попроси сюда господина Пшиемского.

И стал быстрыми шагами ходить взад и вперед по обширному, ярко освещенному кабинету, в который несколько минут спустя вошел тридцатилетний мужчина, брюнет небольшого роста, с умными глазами, живыми жестами и смелым, веселым лицом.

— Вы, князь, изволили меня позвать? Будем играть или писать?

Князь остановился перед ним.

— Это недурно, мой милый! Я взбешен, а ты предлагаешь мне играть или писать… Я хочу тебе сказать, что завтра мы едем в деревню… Прошу тебя сообщить еще сегодня всяким управляющим, адвокатам и тому подобным персонам, что если им что-нибудь от меня будет нужно, то пусть приезжают ко мне в деревню. Я здесь теперь не выдержу! Мне нужны движения, перемена места, забвение и, кроме того… я хочу, чтобы она могла возвратиться туда, где она была здоровой и довольной… Пожертвуй для меня своими Перковскими и поезжай со мною. Если ты не хочешь ехать, я тебя оставлю здесь, но один я сойду там с ума от отчаяния!..

Пшиемский уселся в кресло и шутливо спросил:

— Неужели так велико ваше отчаяние, князь?

А тот остановился перед ним и мрачно произнес:

— Шутки в сторону, Юлий! Я зашел дальше, чем сам думал… я страдаю, как осужденный на вечные муки!..

Лицо Пшиемского стало серьезным.

— В таком случае мне очень вас жаль, князь. Перковские — жеманные и глупые попугаи, которыми я пожертвую с удовольствием и поеду с вами. Но я никогда не думал, чтобы минуты, которые вы провели под моим именем, должно быть, очень приятно, могли окончиться так трагически…

Князь стал порывисто говорить:

— Милый Юлий! Ты один знаешь, что я думаю о людях: или льстецы, или ветреники, или неблагородные…

— Я слышал это не раз, — вставил Пшиемский.

— Также и женщины: или скучные и глупые, или веселые и испорченные, а не то — вмещающие в одном теле две души, из которых одна — небесная, а другая — адская…

— Я слышал и это.

— Жизнь — одна большая бессмыслица. Пока человек верит, он счастлив, но он дитя. Есть такие, которые до самой смерти не освобождаются от этой иллюзии. Но что остается тому, кто ее покинул? И если все — ложь, обманчивая тень и ничтожество…