Преподобный Амвросий Оптинский - [136]

Замечательно, что и самое его последнее общее пасхальное поздравление заключало в себе также намек на близость его кончины. Начав истолкованием слова «Пасха», что оно означает приведение от смерти к жизни и от земли к небеси и что в этот праздник обрадованные христиане братски приветствуют друг друга Воскресением, прощая все и ненавидящим их, старец в этом последнем послании своем говорит затем о любви к Богу и ближним, о необходимости душеполезных наставлений, а следовательно, и наставников, и о разумном понимании слова Божия, молитвенно прося во всем этом помощи Божией. То было, так сказать, последним заветом старца, приближавшегося к переходу от смерти к жизни и от земли к небеси.

Еще незадолго до своей кончины старец говорил в шутливом тоне окружавшим его сестрам: «Смотрите, идет осень; и там и сям достанется и уткам и гусям». Затем, усмехнувшись, прибавил: «Гуси потащат, а утки поплачут».

«В сентябре, — продолжает в своих записках вышеупомянутая г-жа N, батюшка вдруг заторопил меня с дочерьми одеждою (монашескою), велел скорее сшить и сказал, что для сего требуется, так как мы ничего не знали, — даже по сколько аршин надо каждой, и добавил: “Я вас сам одену”. Надо еще сказать, что за неделю до этого моя меньшая дочь (крестная) объявила старцу, что она ни за что не отстанет от нас, чем старец несказанно утешился. 20 сентября он сам нас одел и прочитал положенную для сего молитву. При этом крупные слезы показались у него на глазах. Кончив молитву, он спросил меня: “А что же камилавки, апостольники?” Я в недоумении посмотрела на батюшку. Мне этого не было сказано, и я не приготовила. Старец сказал: “Ну, походите пока в платочках”. И затем прибавил: “Скоро будет новое быстрое проявление”. На другой день рано батюшка позвал меня исповедоваться. И это была последняя моя у него исповедь. Батюшка поздравил меня в новой одежде, сказав: “Так тебе много лучше”. И прибавил: “Говори мне теперь только свои грехи, а о делах оставь; я болен, очень болен, я очень плох”. Как что-то затуманило мне голову. Я мыслью далека была от смерти батюшкиной и не поняла его слов. “Хотел сегодня приобщиться, — продолжал старец, — а меня остановили; говорят, приедут С... из Оптиной, а Бог знает, приедут ли они еще”. И личико батюшки было грустное. Я же подумала: кто это может и смеет мешаться в дела батюшкины? И, не сказав ему ничего, ушла. Вскоре я еще раз попала к батюшке с какой-то скорбью. Старец уже сильно разнемогался, но меня принял. Когда же я заплакала, он, проведя ручкой мне по лицу, сказал: “Еще у тебя и не так слезы польются; польются они у тебя рекой, да и то все пройдет”. На мою же скорбь сказал: “Ведь вы дураки; а как мне-то за вас достается!”»

В заключение всего подивимся великодушию облагодатствованного старца. В устрояемой им общине было, как и теперь, более 500 сестер, приют, богадельня, больница. Год голодный, хлеб поэтому дорогой. На обители его накопился большой долг. Настоятельница слепая. Сам он в опале у начальства, обесславлен. И притом на краю гроба. Какая адамантовая душа не могла бы дрогнуть при сем? Но старец оставался покоен духом.

IX. ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ЖИЗНИ СТАРЦА АМВРОСИЯ

Сейчас мы видели, что батюшка отец Амвросий начал уже сильно разнемогаться. Еще в конце августа один посетитель, кандидат Московской духовной академии Ф. И. Д-ий, так писал о нем в своем письме к близкому ему человеку: «Когда я вошел в комнату (старца), и — надо признаться — не без некоторого трепета и замирания сердца, то увидел маленького старичка (когда-то он был высок ростом) лет под восемьдесят, в простеньком теплом подряснике и в монашеской шапочке, сидящего в кресле, бледного и слабого до последней степени. Кожа едва облегает кости, нижняя губа трясется; так и думаешь, что он вот-вот сейчас умрет. Если что живо в этом почти мертвом теле, так это глаза небольшие, светло-карего цвета, лучистые, добрые, наблюдательные и проницательные. В них будто сосредоточивается вся жизнь, и они представляют удивительный контраст с мертвенной бледностью лица и поразительной слабостью тела. Подлинно — дух бодр, плоть же немощна». Батюшка, по обычаю своему, с любовью принял посетителя и немало беседовал с ним, предрек ему службу в Польском крае; затем говорил о Московской академии; вспоминал про добрейшего профессора Федора Александровича Голубинского и полюбопытствовал о том, остался ли кто из его потомков. Наконец разговорились о высокопреосвященнейшем Московском митрополите Филарете. Про него старец Амвросий рассказал между прочим следующее: «Когда прекратились его поездки в Петербург, он хотел отказаться от митрополии и проситься на покой. Но прежде чем принять такое важное решение, митрополит вызвал в Москву престарелого и всеми уважаемого настоятеля Песношского монастыря игумена Назария176 и высказал ему свое намерение. “Что же вы, владыка святый, намерены делать на покое?” — спросил отец игумен митрополита. “Конечно, — ответил митрополит, — в уединении беседовать с Богом, молиться”. “Ну, погодите, — возразил отец Назарий, — сперва побеседуйте с бесами, а потом видно будет”. После такого разговора митрополит, как известно, не привел в исполнение своего намерения». Так старец, даже и в последние дни своего земного существования, был ко всем внимателен, ласков и любезен!