Премудрая Элоиза - [15]

Преклонив колени возле ложа, она присоединила теперь свои молитвы к молитвам сестры. Из-под крахмального чепца виднелись лишь ее седые волосы и склоненный в горести широкий лоб, прорезанный морщинами.

Если бы умирающая открыла на миг глаза, которые упрямо держала закрытыми, погрузившись в свои мысли, она, несомненно, была бы счастлива увидеть в последний раз перед своей кончиной столь верное лицо.

Пятая женщина, получившая дозволение провести ночь у одра преподобнейшей матери, держалась немного поодаль.

Ее никто не знал. Она прибыла после вечерни с рекомендацией Реймсского епископа. И ее наряд, и доставившие ее носилки — все указывало на зажиточность. Впечатление подкрепляли сдержанность и элегантность ее манер. Вероятно, то была богатая горожанка, и привела ее в Параклет слава о набожности и мудрости Элоизы. Она назвалась госпожой Геньеврой и просила, чтобы ее допустили участвовать в бдении.

— Я проехала много лье, добираясь сюда, — объяснила она настоятельнице, — и прошу вас позволить мне помолиться за упокой вашей августейшей матери. Я столько о ней слышала…

Всякий гость священен. На просьбу госпожи Геньевры согласились легко. Ее тотчас разместили в одной из келий, отведенных для высоких гостей, и разрешили прийти помолиться возле умирающей, если ей того захочется.

Накинув на голову край плаща, скрепленного на груди брошкой из чеканного золота, она застыла в неподвижности. Под тенью темно-красной плотной шелковой ткани угадывались когда-то прекрасные, но отмеченные временем черты, проницательные глаза и рот с резкими складками в уголках полных губ. Ее пальцы перебирали янтарные четки, и она казалась погруженной в молитву.

Внезапно дыхание умирающей участилось. Чувствовалось, каких усилий стоил ей каждый глоток воздуха. Ее грудь судорожно вздымалась, в горле слышались хрипы.

— Нельзя ли что-то сделать, сестра Марг? Если не спасти, то хоть как-то помочь ей?

Мать Агнесса повернулась к сестре-сиделке. Боль читалась на ее серьезном лице.

— Она отказывается пить мой эликсир, — простонала сестра Марг. — Я не могу заставлять ее силой!

Мать Агнесса вздохнула. Она знала силу воли аббатисы и догадывалась, в чем причина ее отказа.

«Смерть ей желанна, — подумала она с покорностью. — Желая ее, она ничего не сделает, чтобы отдалить ее приход. Вот так, Боже праведный, воля Твоя впервые совпадает с ее собственной!»

Госпожа Геньевра подалась вперед, чтобы лучше видеть происходящее. Жадный интерес блестел в ее взгляде.

«Элоиза вот-вот скончается! В ее лице уже нет ни кровинки! Я буду среди тех, кто сможет сказать: я присутствовала при ее конце. Как странно! Я смогу описать отцу агонию женщины, чья судьба навеки связана с судьбой Абеляра. Каким бы старым ни был отец, ему будет интересно. Все, что напоминает о его ненависти к регенту Школ Парижа, об их долгих стычках, оживляет его угасающий ум. Разве Элоиза не остается, при всех своих обязанностях аббатисы, при всей славе, которую она здесь снискала, верной и после его смерти супругой этого философа, осужденного сначала Суассонским, а затем и Сансским собором? Она так и не отреклась — ни от него, ни от их любви. Она отдалась ему без всякой меры и стыдливости, безраздельно. И вся ее сегодняшняя набожность ничего не изменит! Что же был это за человек, если так всецело покорил ученейшую из наших женщин? Отец и друзья отца всегда описывали его как чудовище гордыни, эгоиста, заботившегося лишь о собственном удовольствии и славе. Но старые женщины, что когда-то знали его, к нему снисходительны. Когда им доводится говорить о нем, их потускневшие глаза затуманивает тоска по былому. Кем же был в самом деле мессир Абеляр, ненавидимый тобой, отец мой Альберик, и твоим товарищем Лотульфом Ломбардским, и Росцелином, смешанный с грязью самим Бернаром Клервосским и многими другими, но взятый под защиту и почитаемый Фульком Дейским, графом Тибо Шампанским, аббатом Клюни Достопочтенным Пьером?»

Госпожа Геньевра сменила позу. Она была уже немолода, и тряская дорога ее утомила.

Возбуждение, овладевшее ею, когда от проходящего паломника она узнала о близкой кончине Элоизы, заставило ее забыть о болезнях и, не раздумывая, пуститься в путь, оставив богатый дом и мужа-ювелира, чтобы лично видеть смерть женщины, для многих уже ставшей наполовину легендой.

«Разве есть такие среди наших ученых, кому не интересен мессир Абеляр? 20 лет как умер, а вокруг его памяти продолжают бушевать страсти. Его труды удивляют, смущают, будоражат наше поколение точно так же, как поколения предыдущие. Несмотря на его дерзость, отбросить его невозможно. До своего несчастья этот человек раздражал своим высокомерием, хвастливостью, самоуверенностью, и нет сомнения, что и в наши дни его книги поддерживают враждебное к нему отношение. У него по-прежнему много хулителей и противников. Обиды моего отца и других все еще живы. Это всем известно. Но не менее верно и то, что он заявил о себе как о самом дерзновенном философе нашего времени. Те, кто читал его, говорят, что он опередил свой век. Те, кто его слышал, — будто он обладал талантами исключительного многообразия и богатства. Критикуют его или хвалят — необходимо склониться перед блеском и тонкостью его разума. Да и кто знал его достаточно близко, чтобы судить его? Он был сплошным противоречием и дерзновением, этот диалектик, гуманист, вдохновенный поэт и искренний мистик. Понимал ли его кто-либо по-настоящему? Нужно отказаться от пристрастности. Испытания, несомненно, очистили его. Говорят, конец его жизни был поучительным. Возможно, осознание собственных немощей и слабостей, страдания и бесчисленные унижения, обрушившиеся на него во второй половине жизни, спасли его от самого себя и прегрешений против Духа, в которых его столько упрекали. Отец по-прежнему питает к нему злобу. Но, может статься, это лишь старческое упрямство? По здравом рассуждении, лишь одно создание в мире могло бы ненавидеть его — но она почитает его как божество и никогда не позволяла смотреть на себя как на жертву. Она, напротив, гордится, что была избрана им, страдала из-за него, отказалась от всего ради него! Так логично ли выказывать больше мстительности, чем та, чью жизнь он разрушил? Не осуждает ли нас само величие души, которое не перестает выказывать Элоиза? Не виновны ли мы, в конечном счете, в мелочности по отношению к тому, кто сумел внушить к себе и поддерживать такую любовь? Не является ли, в конечном счете, любовь Элоизы оправданием Абеляра?»