Премудрая Элоиза - [14]

Ты покинул на рассвете женщину изможденную, но преисполненную блаженства.

Удавшаяся хитрость побудила меня повторить ее. Никакого стыда, никакой боязни грозившего скандала! Разве не были мы выше всего этого? Наша жажда, более властная, чем рассудок, вела нас твердой рукой.

Благодаря маковому порошку ты приходил много раз. Мы отпраздновали — помнишь? — годовщину нашей первой встречи неистовой ночью, когда мне казалось, что я умру от пылкости твоих ласк.

Наш чердак стал местом всех наслаждений, и мои самые острые воспоминания связаны с его запахом пыли и ночи.

Мы не осмеливались зажигать свеч. Только звезды, мерцавшие через отверстие, которое мы проделали в кровле, сдвинув несколько черепиц, освещали наши утехи. Лунное сияние скользило иногда по нашему ложу и омывало бледным светом наши обнаженные тела. Голубой луч заставлял вспыхивать жемчужным блеском твои зубы и зрачки. Видишь, я ничего не забыла. Даже ту грозовую ночь, когда ты обладал мной под дождем, в ритме раскатов грома…

Господи! Мы были опьянены друг другом. Господи! Надо, чтобы ты простил нам эти крайности обожания, знаки нашей любви. Так надо, Господи! Ты не позволил им длиться долго. Ты заставил нас искупить их, но за то, что Ты дал нам их, Господи, я благодарю Тебя!

Часы наших встреч на чердаке были сочтены. Мы предвидели, что так будет. Никогда не говоря об этом, мы этого ожидали.

Так что однажды утром, на заре, когда Фюльбер застал нас соединенными настолько, насколько возможно, мы не были удивлены. Только разочарованы. Каким кратким было наше блаженство! Кто же предупредил дядю? Кто выследил нас? Кто предостерег его насчет любимого напитка с имбирем? Кто привел в наше убежище?

Я все еще не знаю этого и ничего не сделала, чтобы узнать впоследствии. Не так уж это было важно. Судьба всегда найдет посредника.

Итак, Фюльбер воздвигся перед нами, как Юпитер громовержец. Громовым голосом он приказал двум сопровождавшим его лакеям схватить тебя и вышвырнуть на улицу в чем был. Экзекуция свершилась быстро и без лишних слов. Старик, несомненно, понял, что от криков толку нет. Его неумолимость напугала меня больше, чем прежние проклятия. На сей раз я не смогла сдержать перед ним слез.

Затем он с таким презрением наблюдал за моим уходом, что в течение некоторого времени я задыхалась от стыда. Не столько за себя, Пьер, сколько за тебя, чье унижение разделяла. Я знала твою гордость — и гордость оправданную. Постыдный способ, каким тебя вторично изгнали из нашего дома, сами обстоятельства этого удаления должны были быть для тебя непереносимы.

В моих глазах никто и ничто не имело власти подорвать верховенство нашей страсти. Я ставила ее выше чужого мнения. Но для тебя это было не так, ибо тебе нужно было защищать репутацию, куда более видную, чем моя. Я понимала твою точку зрения и через тебя ощущала жгучую боль нашего публичного унижения. Благодарение Богу, никто не разгласил, насколько я знаю, того, что произошло у нас в доме. Ты смог продолжить преподавание, как обычно, не столкнувшись с оскорблениями.

Однако мы оказались разлученными без всякой надежды на встречу. Для пущей надежности дядя решил держать меня постоянно взаперти. Он дошел до того, что требовал готовить себе еду и напитки отдельно, не переставая подозрительно посматривать на меня во время трапез. Уроки старого больного каноника также прекратились. Новому слуге с угрюмой миной было поручено следить за мной днем и ночью. По ночам он устраивался спать в коридоре под моей дверью, едва я уходила в свою комнату.

В таких условиях нечего было и думать, чтобы ты вновь приходил тайно. Подобное безумие было немыслимо. Да и будь оно возможно, предупредить тебя я не смогла бы. Ведь Сибиллу от меня удалили, отослали на кухню. Надо мной сомкнулась сеть запретов.

Итак, мы были обречены. Однако я не позволяла себе впадать в уныние. Во мне утверждалась сила, более могучая, чем боль. Я необъяснимым образом чувствовала, что еще не случилось ничего непоправимого. Безграничная надежда жила во мне. Была ли то слепота? Или, скорее, начатки нового инстинкта, который исподволь пробуждался в самой глубине моего существа.

15 мая 1164

Служба повечерия закончилась, как положено, на склоне дня. Настал час, когда монахиням надлежало отойти ко сну, не зажигая свечей, при последних отблесках сумерек.

Но предстоящая ночь не была обычной ночью. Близкая кончина матери-аббатисы ни для кого в монастыре уже не была тайной. Чтобы помочь ей в эти последние часы, ее дочери не лягут спать и проведут время сна в молитве за отходящую душу.

Собравшись в самой старой молельне, заложенной Абеляром и затем достроенной руками его учениц, бенедектинки Параклета, облаченные в знак покаяния в черные накидки, на коленях творили молитву. Некоторые простерлись ниц. Иные взывали к Богу, крестом сложив руки на груди. Вся жизнь опустевшего в тот час монастыря сосредоточилась, казалось, вокруг алтаря, у подножия которого покоился основатель, мессир Пьер.

Неподалеку, в тесных стенах больницы, пять женских фигур склонились над постелью умирающей. Настоятельница, зная любовь к простоте и отрешенности у той, что уже присутствовала среди них лишь наполовину, старалась во время этого последнего бдения избежать всякой торжественности. Кроме сестры Марг и ее самой, в круг молящихся были допущены лишь наставница послушниц мать Эрмелина и ее сестра-близнец госпожа Аделаида, одна из первых покровительниц Параклета. Супруга благородного Гало, сердечная и здравомыслящая госпожа Аделаида была, бесспорно, единственным другом аббатисы за пределами монастырской ограды. Она встретила Элоизу при ее появлении и в начале тяжких трудов в уединенном уголке Шампани и никогда впоследствии не переставала поддерживать ее — как своей дружбой, так и своей лептой.