Премьера без репетиций - [43]

– Холода скоро, – сказал Паисий, после того, как поздоровались. Василина остановилась.

– Да может, и не скоро. Вон как тепло, – ответила она, стараясь говорить уж если не веселым, так хоть безразлично-усталым тоном.

– Все по хозяйству хлопочешь? – Учитель почувствовал, что вопросы его ничуть не приближают к выявлению истины.

– Отец занят, а Нестор разве позаботится о себе сам? Вот и приходится…

– Да-да, непросто. Замуж выйдешь, еще хлопот прибавится.

Василина посмотрела безразлично на Паисия и отвернулась.

– Кстати, где он сейчас? Вроде как уехал сопровождать в полк молодого пана, так про него и не слышно было.

– Кто? Куда уезжал? О чем это вы, Паисий Петрович?

– Да как о чем? Чеслав ведь перед отъездом всем сказал, что как вернется, в жены тебя возьмет!

Девушка рассердилась. Нашел время вспоминать.

– Не знаю, рано мне еще, – резко ответила она. – Отчего вы вдруг заговорили об этом. Я и думать о нем никогда не думала, а вы – жених…

– Говорят, видели его. Злой ходит. Кому-то голову свернуть собирался и все про женитьбу говорил.

Паисий лгал неумело. Но остановиться уже не мог.

– Кому? – Василина насторожилась.

– Не знаю. Не я же его видел. Так тебе разве он сам не говорил?

– Мне? Не видела я его и век видеть не хочу.

Паисий посмотрел внимательно на эту хрупкую девочку. Какая злость в ее голосе. Может, и ни при чем тут она?

– Красивая ты. Нарисовать бы тебя… – Паисий помолчал и тихо, почти про себя добавил: – Только вот художника нашего нет…

Василина, отвернувшись, вытерла глаза концом платка.

– Бог даст – обойдется… – перекрестился Паисий, – хороший он юноша, добрый… М-да… Сильно мы с ним сдружились.

– Вы? – улыбнулась сквозь слезы девушка. Очень уж не вязался непоседливый Алеша с пожилым учителем.

– Да-да! Что тут удивительного? Старое, оно всегда тянется к молодому. Опять же общность взглядов… – Паисий осторожно кашлянул. – Бог, он несправедливости-то не допустит! А ты… если какую весточку получишь, порадуй старика, не забудь. Договорились? – Он заглянул в глаза Василины.

Василина в ответ кивнула, закусив губу, и быстро пошла по тропинке к хутору отца. Паисий, проводив ее глазами, медленно побрел к дому.

«Страшное время, господи, страшное… – шептал он сухими губами. – Дай-то вам бог, дети, дай вам бог…»

Болота

Наконец он свыкся с мыслью, что жив. Может, будет жить и дальше.

А поначалу было совсем плохо. Когда надели мешок на голову, думал, все. Сейчас за угол отведут, к могилке какой подтащат, и недолго придется мучиться. Только боялся, что они его ножом. Пулей, казалось, быстрей и безболезненней. Пытался вспомнить жизнь, как полагается в таких случаях, если книжкам верить. Не вспоминалось. Почувствовал только, что одет слишком легко и eмy холодно.

В темноте трудно было понять, куда они двигаются. Кладбище давно осталось позади. Вроде начинался лес, тот, что сразу за бугром. Тогда он решил, что его хотят повесить. Как того Акима. Снова попытался вспомнить самые яркие страницы своей жизни. И снова не удалось. Зато он надолго запомнит, если выживет, как это неудобно – ходить с крепко завязанными за спиной руками, кляпом во рту из грязной, воняющей старым ружейным маслом тряпки, с плотным мешком на голове и петлей на шее. Другой конец веревки был, очевидно, у того, кто шел впереди и изредка подгонял его, натягивая веревку. Куда они так торопятся?

Потом под ногами захлюпало. «Болото, – подумал он, – будут топить. Кинут в трясину и все. И никаких следов». Вот тут стало обидно. Что подумают люди, Василина? Сбежал. Испугался.

А кто обратное докажет, если Паисия уже нет в живых? Потом его толкнули. Падая, он вновь попытался вспомнить хоть что-то из своей жизни. Не получилось. Едва коснувшись холодной жижи, он почувствовал чьи-то руки, которые тащили его назад, на твердое место. Сверху доносились ругательства. Когда упал второй раз, его опять, матерясь, вытащили. Стало ясно, что и топить не будут.

Понял и загрустил. Ведь если не утопят, значит, будут пытать.

Шли долго. Наконец Алексей почувствовал сухую почву. За штанины цеплялась трава. Потом, когда прошли немного посуху, заскрипела какая-то неведомая, неизвестно откуда взявшаяся посередине топи, дверь. Его втолкнули внутрь. Чуть не свалившись, он кое-как по земляным ступенькам спустился вниз. С головы сдернули мешок, развязали руки, вонючую тряпку он выдернул сам.

После плотной темноты свет в землянке ему показался ослепительно ярким. Когда глаза привыкли, он увидел, что под невысоким потолком висят всего две небольшие лампы-керосинки. Его посадили на нары, покрытые мягкой ветошью.

В бункер, куда его втолкнули, вошли еще человек десять-двенадцать. Но нар было больше. Алексей подумал: «Зачем?»

Больше его беспокоило другое. Когда на допрос? Но его не повели. Более того, усадив в дальний угол, про него забыли. Ходили, пересмеивались, переговаривались. Алексей никак не мог понять, на каком языке. Говорили по-польски, по-белорусски, слышался украинский говор. Проскочила даже немецкая фраза. Двое у стола ножевыми штыками вскрывали консервные банки, крупно резали хлеб, разливали по кружкам ром.

Ему тоже сунули банку консервов и ложку, большой кусок хлеба и кружку.