Прелюдия 11 - [45]

— Кто?.. — спросила она.

— Письмо анонимное, сеньорита Васкес, но проверить мы обязаны. Что у вас в сумочке?

Валерия высыпала содержимое сумочки на стол.

— Можете полюбопытствовать, — пробормотала она.

— Не преминем, — сказал Перес, правая рука Рубио.

Из футляра защитных очков он достал сложенный несколько раз листок и доложил:

— Капитан, все совпадает.

Это была листовка «Движения 26 июля», мне так и не удалось узнать, как они ее туда вложили. У Валерии не было связи с этим движением. Ее лицо все хорошо знали, она могла бы только помешать.

Рубио позвонил мне в редакцию. Приехав, я не поверил своим глазам. Через спинку стула было переброшено платье Валерии. Несколько секунд я стоял, словно меня оглушили. А ведь мне приходилось видеть достаточное количество раздетых женщин. В Гаване нехватки в заведениях со стриптизом не замечалось. И девицы эти стоили не дороже, чем плод манго, их мог иметь каждый, кто хотел. Но мы, мужчины, жаждали недостижимого.

— Она в соседней комнате, — сказал Рубио. — Перес записывает ее анкетные данные.

Я уставился на дверь.

— И что дальше?

— Выбирай! Либо ты начнешь бушевать, протестовать, требовать ее освобождения, заплатишь сотнягу за оскорбление государственных органов — и можешь ее забирать. Если это у тебя любовь — давай геройствуй!..

— Или?..

— Или? Устроим представление.

Его глаза заблестели. Меня охватил ужас. Сидя с ним в баре «Джонни 88», я не подумал о зверствах нашей Сегуридад. Это были не громилы из ФБР и не гестаповцы, хладнокровно обделывавшие свои делишки. Наши сразу превращались в тигров. Рубио никогда не смог бы исчезнуть с поверхности, сыграть роль простого обывателя, как Эйхман. Каждый день он гонял машину по Малекону, сидя за рулем в белой парадной форме, сопровождаемый ревом сирен эскорта. Он мчался с оргии на оргию, страдая от жажды власти и жажды крови, весь город лежал у его ног. Больше всего он любил героин. Все они предавались порокам, и пули заговорщиков часто попадали всего-навсего в живой труп...

Я вырвал Валерию из его наманикюренных когтей. Вся дрожа от пережитого, она стала моей. Валерия была благодарна мне, но оставалось холодной. Я чувствовал всю недостойность, всю неискренность нашей связи, но расстаться с ней не мог. Она была единственной порядочной женщиной, которую я знал.

После победы фиделистов мы расстались. И я начал бояться ее. Моя связь с СИМом — о чем она догадывалась, что знала? Но все документы были сожжены, и Валерия молчала. Неразбериха в нашей печати царила невообразимая. В «Диарио де ла марина» существовали три группы: консервативная главная редакция, либеральные журналисты и революционный комитет, состоявший из людей «26 июля», представителей профсоюзов и коммунистов. Этих последних можно было, конечно, уволить, но тогда профсоюзы не принимали на их места других. Мы, репортеры, оказались между молотом и наковальней. «Диарио» оставалась антикоммунистической, мы часто перепечатывали сообщения ЮПИ. Но чем дальше, тем чаще наши наборщики давали таким статьям жирные подзаголовки: «Это сообщение редакция публикует, используя свое право свободно высказывать собственное суждение. Революционный комитет заявляет, что сообщение лживо и составляет часть пропагандистской кампании американского капитала». И таких опровержений они давали до десяти на страницу. После первых советских поставок нефти наша газета испустила дух.

Из «Пренсы либре», нашего бульварного листка, меня вышвырнули в июле шестидесятого. Припомнили мои старые придворные репортажи. Эстебан нашел мне работу: возить туристов из «Сан-Ремо». В черном «кадиллаке» я катал их в Сороа и Варадеро. Я научился мягко тормозить и разворачиваться. Когда гостей «прогуливаешь» так, что они не замечают никаких неудобств, чаевые льются рекой. Стоя перед экраном телевизорав холле гостиницы, я ожидал увидеть на нем лицо Валерии — тщетно. Но однажды вечером она появилась в гостинице собственной персоной. Одетая в милицейскую форму, она сопровождала какую-то делегацию. Несмотря на шоферскую фуражку, она сразу узнала меня, побледнела, остановилась. Мы молча наблюдали друг за другом. Я прочел в ее глазах желание рассчитаться со мной за все. В то время у входа в гостиницу стояли часовые, и мне показалось, что она велит меня арестовать. Но к ней обратились, между нами оказались какие-то незнакомые люди, и я, прокравшись через зал ресторана, спрятался в подвале. А на другую ночь вместе с Умберто бежал за море.

А теперь что? Сколько можно это выдержать? Бог не создал меня для воинских подвигов. Мое последнее утешение — сигаретки. Если мы останавливаемся надолго, я отхожу в сторонку и достаю портсигар. Он из кожи лягушки-великана, сигаретки слегка отдают болотом, но ничего. Я закуриваю, вдыхаю сладкий дым марихуаны, смотрю в пространство и жду моих снов наяву. Умберто кричит мне:

— Пити, ты почему ухмыляешься?

— Я вам солнечные лучи вызываю, — говорю я как можно дружелюбнее, он не должен ни о чем догадываться.

Я закрываю глаза и вижу ее, мою будущую герл-труппу из ночного клуба «Элегант». Пурпурный и золотой мир. Выступает моя звезда, бесконечно более зажигательная, чем все остальные. Она умеет петь и по-настоящему танцевать, она нравится публике с первого же выхода. В зале становится тихо. Она плывет над помостом. Никто не допускает мысли, что сможет увидеть, как такое прелестное существо раздевается. Тут, наверное, какая- то ошибка! Надо убедиться еще раз. Поэтому публика валом валит ко мне, на мое великое ревю.