Прелюдия 11 - [47]

А муке нет конца. Марш отчаяния. Шипы кустов, осыпи, жужжание москитов, язык стал как терка. Каждый шаг вызывает колотье в бедрах, дрожь, слабость. Господи, хоть бы они вышли на ровную дорогу, а то словно ступаешь по вздувшимся трупам! Когда приходилось карабкаться в гору, сердце клокотало у него в горле, при спуске мускулы как бы перетирались, он не в силах был больше удерживать груз, падал и лежал, не зная, пристрелят его или помилуют... Солнце казалось куском расплавленного свинца, капавшего на затылок и стекавшего между лопатками, все тело кричало от боли. Марш отчаяния — и не только для него. Он слышал, как Равело потерял равновесие и с проклятьями сбросил свой мешок, который покатился вместе с осыпающимися камнями прямо к его ногам. В поисках воды группа продиралась сквозь колючий кустарник (он был им по грудь), мимо висящих муравьиных куч, и расстояние между идущими все время увеличивалось.

Три дня назад Ласаро счел бы это подходящим шансом. Родригес плелся далеко внизу, видна одна соломенная шляпа. Но сзади идет Мигель — он не станет колебаться, чтобы доказать остальным свою верность.

Свои первые надежды Ласаро связывал с Мигелем. Поначалу казалось, что с ним одним можно говорить, не рискуя головой. Он не из этих, он не убийца, его просто обманули. А остальные, разве они не убьют его без малейших колебаний при первой же попытке бежать? О, он их знает. Прошлой осенью, когда они прочесывали горы, в руки «червяков» попали пятнадцать милиционеров, они их всех вздернули. Он видел собственными глазами, как снимали двух компаньерос, у каждого на груди по табличке с надписью: «Фидель, теперь ты можешь потрясти дерево!» Этой картины ему никогда не забыть.

Почему он никак, ну никак не может найти ключ к сердцу Мигеля? С ним надо говорить, как с ребенком, который многого не знает, а у него терпения нет, и он этим только отталкивает парня. Они с Мигелем рабочие, у них один язык — и все-таки их разделяет тот же ров, что и прежде. Чем темнее цвет кожи, тем тяжелее работа. Эти белые специалисты думали только о себе, о продвижении по службе, высокая зарплата их еще тогда испортила, что они знали о солидарности! Бросили страну, когда она впервые по-настоящему в них нуждалась, а вернулись бандитами — как же с ними говорить: хитрить или притворяться невинным ангелочком? Он никогда, ни при каких обстоятельствах на это не пойдет.

Позади него теперь поскользнулся Рико, упал под тяжестью ноши. Загремел камнепад. Рико не мог подняться без чьей-то помощи, в его мешке половина всей взрывчатки. Ласаро помог ему из последних сил. Несколько мгновений они, откашливаясь, стояли друг против друга.

— Порядком на тебя взвалили... ради свободы, — проговорил Ласаро.

— А у тебя есть для меня работа полегче?

— У меня? При твоих плечах? Тебя к себе латифундист возьмет — навоз вывозить. Или вон тот, ваш весельчак, даст тебе красивую униформу, и будешь у него в борделе вышибалой.

Рико промолчал; Ласаро заметил, как он отвел взгляд в сторону.

— Верь побольше. Шутки у него ничего себе, но работы тебе не получить. Из него работник, что из воробья, который конские яблоки поклевывает. Эти люди никогда в жизни по-настоящему не работали, а ты ходишь у них на поводке, как собачонка, подумай об этом...

Какой-то ком сдавил горло; рот горел от жажды, каждое произнесенное слово увеличивало боль, с каждой новой фразой он рисковал жизнью.

Они поднимались в гору, Ласаро держался вплотную за Рико. Надо вцепиться в него и не отпускать, такая возможность не повторится! Он не сводил глаз с черного потного затылка. Предаст он тебя? Ах, сколько мог бы ты сказать ему! Рико ошибается во всем, он страшно обманут. Вместо того чтобы бить латифундистов, он поднял руку на своих братьев. Для кого же делали революцию, если не для цветных деревенских пролетариев? Как он только может добровольно воевать против правительства, которое первым делом избавило беднейших от извечного горя? Что бы ему ни пообещали эти лжецы, ты должен раскрыть ему глаза любой ценой... Ласаро наклонился к нему и спросил:

— Рико, как получилось... что ты с ними?.. Ведь ты из Гватемалы.

— Брось! Ты и сам там не остался бы! Я хочу туда, где мне дадут жить, где я смогу заработать.

— Четыре доллара в день. И за такие деньги ты стреляешь в меня, а не в тех, кто виноват в твоем горе. И рискуешь вдобавок своей шкурой.

Рико оглянулся и прошипел:

— Надоел ты мне, как муха навозная...

Фигерас поджидал их внизу, у меловой скалы; рядом с ним стоял на коленях Родригес, а в сочной траве блестела его кружка. Наконец-то они дошли до воды! Под голубовато-зелеными листьями эвкалипта из камня сочилась тоненькая струйка воды, она иссякала рядом в луже, и Ласаро сразу заметил, что вид этой лужи отнял у всех рассудок, они обезумели. Никто не вспомнил, что его нужно связать, как всегда, во время отдыха. Мигель бросился в осот, но там уже лежал на животе Равело, он поднял мокрое лицо и заорал:

— Убирайся! Подожди, а то замутишь воду!

Рядом оказался Рико, они возились у лужи, как животные, пили, как животные... Это были больше не наемники, а хлебающие воду и отпихивающие друг друга звери, которые ничего вокруг не замечали. Фигерас трижды повторил: