Прелесть пыли - [31]

Во время одной из передышек мальчик сказал:

— Теперь мы идем к Посавине?

— Да.

— А далеко до нее?

— Самолетом или поездом — нет.

— Там равнина. Дороги прямые. Везде ровно. Пшеница зеленеет. А скоро уже пожелтеет. Золотистые колосья, золотистое море, я читал…

— Вот пойдем со мной в Банью, увидишь и пшеницу, и кукурузу, и каштаны, и картошку…

— И каштаны?

— Ну да, в лесу.

— Вот это чудо!

— Что — чудо?

— Каштаны — и в лесу?!

— Можешь рвать сколько угодно.

— И картошка есть?

— Что тебе далась картошка? Тебе бы все смеяться, а картошка — настоящее благо. С ней голода не знаешь. С картошкой всегда сыт. А у вас в Далмации нет картошки?

— Почему же? Есть, у кого есть.

— А ты ведь сам-то с моря?

— Из Сплита.

— Обязательно надо посмотреть твои края.

— В чем же дело? Это не трудно.

— Как сказать.

— Кончится война, приезжай.

— Приеду, честное слово, приеду. Давно я думаю, как выглядит море? Какая там вода? А вот никак до него не доберусь. Это у меня страшный пробел. До сих пор не видеть моря!

— А я равнины не видел. Славонии не видел.

— Гляди-ка! Кто бы мог подумать!

— А теперь мы идем в Славонию.

— Ну, идем-то мы не в саму Славонию, до Славонии еще далеко. Но в Банью можешь попасть совершенно свободно.

— Славония, богатый край.

Они тихо беседовали, привалившись к буку.

— Слушай, — сказал Голый, — давай попробуем раздобыть съестного. — Он вытащил из внутреннего кармана кожуха нож, наклонился и стал вырезать кусочки коры. Соскреб с нее мякоть и протянул мальчику горсть коричневого месива, а потом опрокинул в рот свою долю.

Они долго жевали терпкую деревянистую массу, воображая, что едят нечто гораздо более съедобное.

— Погоди, — сказал Голый. — Смотри — крестьянин.

На противоположной стороне ложбины по тропке не спеша поднимался от шоссе крестьянин, уверенный, что его никто не видит. На спине он нес вязанку хвороста.

— Где крестьянин, там и село, — сказал Голый.

Мальчик выплюнул кору.

— Неплохо, — сказал он.

— Лезем наверх. Село, по всей видимости, ближе к вершине. И мне совершенно безразлично, кто в селе. Проберемся к какому-нибудь домишку на отшибе.

Они двинулись по крутому склону, заросшему буками. Поначалу поднимались чуть ли не бегом, потом умерили свой пыл и зашагали ровнее, сберегая силы.

— Чем не моторизованная колонна, — сказал Голый.

Солнце загораживала гора. Они шли в прохладной тени. Лишь верхушкам деревьев перепадало немного солнечного тепла. Вокруг стволов, возле корней росла какая-то трава с широкими зелеными листьями, гладкими и скользкими — такая трава растет обычно в заброшенных холодных погребах.

Словно по ступенькам, взобрались на вершину. Тут их встретило горячее солнце. Сразу стало жарко — они были чувствительны ко всяким переменам, особенно к переменам температуры.

Прямо перед ними, на склоне холма, под его лесистой вершиной, раскинулось село.

— Вот оно, — сказал мальчик.

— Как в сказке, — сказал Голый.

— Краше не бывает, — сказал мальчик.

По обеим сторонам дороги тянулись бревенчатые дома. Одни стояли поодаль от дороги, другие — совсем на отшибе. Между ними шли дощатые или живые ограды, заборы. За околицей над селом виднелись узкие крутые полоски полей.

— Пойдем верхом, — сказал Голый, — чтоб не попасть под огонь на открытом месте. — Сказал он это нарочно — хотел подготовить мальчика к возможным неожиданностям. — Пойдем вон к тому домику наверху. — И он показал рукой на гору. — Он на вид гостеприимнее остальных; вон к тому, что один среди полей.

Этот дом стоял выше других, к тому же как раз мимо него лежал их путь. Около дома никого не было. У других домов, стоявших пониже, изредка появлялись люди: из дверей выбегали дети, женщины. В огороде возле одного из домов над грядками нагнулся дед. На гумне играло трое ребятишек, а над ними, на лужке, паслось несколько овец.

— Живет село, — сказал Голый. — Живет, словно оно одно на свете. Живет, — взволнованно твердил он.

— Живет, — повторил за ним мальчик.

Они шли верхом, среди зарослей кустарника. Их никто не заметил. Так они добрались до ограды дома, на котором остановили свой выбор. Тропа вела во двор, пересекала его и выходила с другой стороны. Метров на двадцать ниже начиналась соседняя усадьба.

Все вокруг словно вымерло, лишь две курицы копошились под забором. Во дворе было пусто: ни бороны, ни телеги, ни топора, ни плуга — голая, вытоптанная земля.

— Видно, все попрятали, — решил Голый.

Они направились прямо к двери. Не раздумывая, отбросив все сомнения, потому что до них донесся запах хлеба. Казалось, весь дом пахнет хлебом, будто они внезапно очутились в богатом амбаре.

Голый остановился, вынул из кармана часы.

— У меня есть часы, — сказал он. — Правда, они не ходят. Но починить их ничего не стоит. Поменяем их на кусок хлеба.

Низкая бревенчатая изба, кое-где оштукатуренная, узкая дверь с залатанным косяком, рядом пустая конура, чуть дальше за углом свинарник, тоже пустой. Перед обшарпанным порогом вмятина, в ней еще поблескивала вода после недавнего дождя. Дверь вела в темноту — ставни на окнах были заколочены.

Голый стал в дверях. Вошел. Мальчик прислонился плечом к косяку, оглядел двор, кинул взгляд вниз на тропинку, на соседнюю усадьбу, на поле. Все было спокойно. Тогда и он устремил глаза в темноту.