Прекрасный дом - [27]

Более молодых кузнецов пугало это жадное стремление учеников к мастерству, и он говорил им, подмигивая:

— Пусть учатся тяжелой работе и выполняют ее. К чему вам беспокоиться из-за этого?

Джордж Олдхем пленял и одновременно изумлял Коломба. Этот англичанин не походил на других: на первый взгляд он не производил впечатления серьезного человека, а между тем за его шутливой бранью, за резкой сменой настроений старого пьяницы скрывалась какая-то своеобразная серьезность. Коломб сразу заметил, что его товарищи никогда не говорят о Джордже пренебрежительно, как о других мастерах. Если они прямо спрашивали его совета, ответ часто представлял собой грубую насмешку. Они переставали спрашивать, но слушали его со странно счастливым выражением в глазах и, работая с ним рядом, сами становились как-то солиднее и старше.

В то утро, когда Коломб с угрюмым ожесточением бил своим молотом, он заметил, что насмешливые серые глаза Джорджа украдкой следят за ним из-под мохнатых бровей.

— Ну-ка, выкладывай, Исайя, — сказал Джордж во время передышки.

— У меня очень болен отец. Я должен вернуться домой, пока он не умер.

— Черт возьми, — свирепо усмехнулся Джордж, — у вас у всех отцы умирают медленной смертью. Ладно, убирайся, и черт с тобой!

Они оба помрачнели и работали всю смену порывисто и торопливо: белый отдавал короткие приказания, горны шипели и стонали, а раскаленный добела металл плясал под молотами. В душе Коломб знал, что между ним и Джорджем нет ненависти, а гнев старого кузнеца казался ему гневом божьим на Моисея — добрым и справедливым.

В конце смены Джордж Олдхем выдал ему нужные бумаги и проследил, чтобы он был уволен по всем правилам.

— Тебя ищет полиция? — спросил он, когда Коломб подошел к нему попрощаться.

— Мой отец… — опустив глаза, начал было Коломб.

— Не рассказывай мне сказки, Исайя. — Кузнец что-то жевал, энергично шевеля языком и высасывая застрявшую в зубах пищу. — Ладно, забудем это. Возвращайся, я позабочусь о работе для тебя.

— Инкоси!

— Нечего меня величать. Я не какой-нибудь кровавый пес, сэр Дэвид.

Оба улыбнулись, и зулус, шаркая тяжелыми, подбитыми железом башмаками, отправился за своими одеялами и маленьким узелком с вещами.

Над лачугами поселка Виктория висело облако дыма — в глиняных очагах, а то и просто в открытых жаровнях у порога горели дрова, сухой навоз или уголь, украденный из товарных вагонов. К запаху дыма примешивалось зловоние гнили и человеческих испражнений. Сквозь густой мрак, покрывавший лощину, словно сырая воловья шкура, доносились голоса людей. Смех, обрывок песни, сердитый крик, и казалось, будто голоса — это искры и языки пламени, вырывающиеся из костра то тут, то там, а глухой гул — это шелест золы, медленно угасающей по мере того, как на поселок спускаются ночь и тишина.

Коломб остановился на холме, возвышавшемся над темной долиной. Внизу находилась лачуга, куда он направлялся. Эта лачуга принадлежала Мейм, негласно игравшей в жизни обитателей поселка довольно большую роль. Он познакомился с ней в церкви, которая носила название Сионской и во главе которой стоял епископ Зингели. Сначала Коломб отправился в миссию, где и принял христианство и где белые миссионеры дали ему новое имя — Исайя. Позже он с ними порвал и, чтобы отделаться от белых, перешел к епископу Зингели. Мейм была весьма значительной фигурой в Сионской церкви, хотя она и не занимала там никакого официального поста. Она читала проповеди и, впадая в экстаз, умела своими пылкими речами собирать деньги и вербовать новых прихожан. В глубине души Коломб ставил Мейм гораздо выше, чем самого епископа Зингели.

Он перебрался через ручей и зашагал вверх по оврагу к широко раскинувшемуся «городу лачуг». Тропинка была гладко утоптана прохожими. С одной стороны ее шла крутая насыпь, а с другой, внизу, слабо мерцала вонючая грязная жижа, стекавшая в ручей из жилищ. Приближаясь к лачугам, он снова стал шаркать ногами по земле, боясь споткнуться в темноте. Начал накрапывать дождь, и все, кто сидел под открытым небом, чтобы подышать воздухом, устало поднялись на ноги. Отодвигались листы жести и куски мешковины, служившие дверями, и слабые лучи света, мелькнув на дороге, тотчас же исчезали. На тропинке стояла молодая женщина, и Коломб столкнулся с ней, на мгновение ощутив ее мягкое тело.

— Аи, отец, — сказала она и захихикала.

Она, по-видимому, или выпила, или нанюхалась наркотиков. Локтем он оттолкнул ее в сторону и пошел дальше, чувствуя, что она идет следом, как голодная кошка. Он повернулся и прошипел:

— Уходи! Оставь меня в покое. Кому ты нужна?

— Дай мне пенни, отец. Я не ела сегодня.

Он бросил ей монету и ушел, пока она ползала на коленях, разыскивая деньги среди отбросов. Пенни — вот предел ее желаний. Коломб весь напрягся от ярости, и руки его задрожали от страстного желания уничтожить все эти лачуги, кишевшие людьми, которые жили хуже животных. И лачуга Мейм ничем не отличалась от остальных; она была зажата с двух сторон такими же лачугами, стоявшими на столь узкой улочке, что и двоим здесь трудно было бы пройти рядом. Коломб откинул висевшую над входом мешковину и очутился перед высокой, полной женщиной. Как огромный черный идол, восседала она у очага, ее силуэт четко вырисовывался на фоне угасающих углей.