Прекрасная толстушка. Книга 2 - [5]

4

Их было шесть человек. С Андреем пришли два американских художника-абстракциониста Билл и Сэм, их переводчица Светлана и та самая дама, с которой Андрей танцевал на карнавале, с запавшими глазами, большим ртом, раскрашенным ярко-малиновой помадой, и челкой, падающей на холодные серые глаза, — ее звали Евгения. Как потом выяснилось, она была известным искусствоведом.

Последним вошел какой-то молодой парнишка лет двадцати. На нем была измазанная краской ковбойка и замасленные на коленях хлопчатобумажные китайские брюки защитного цвета. На пухловатом невыразительном лице его выделялись маленькие, круглые насмешливые глазки. Они словно живо участвовали во всем происходящем и одновременно иронично наблюдали за всем этим со стороны. Он был похож на нашего слесаря-сантехника, вечно пьяного Гришку, и на Иванушку-дурачка из русских сказок. Причем на такого дурачка, который потом становится царевичем. Сходство с Гришкой довершала брезентовая сумка из-под противогаза, болтающаяся на плече. Представляя его мне, Андрей сказал:

— Знакомься, это гений. Зовут Толя.

Причем когда он это сказал, девица с малиновыми губами важно кивнула головой, словно без ее подтверждения Андрюшкины слова были недействительны.

У каждого из них было по две бутылки шампанского, которое они только что добыли у швейцара кафе «Арарат» на Неглинке. А Толя достал из своей противогазной сумки бутылку «Айгешата» и бутылку крымского портвейна «Южнобережный». Как выяснилось позже, он ничего кроме портвейна не пил. В этом отношении он был строг.

— Представляешь, — кричал Андрей, словно вокруг еще шумел карнавал и играл военный оркестр, — я предупредил Илюху, что мы едем, железно договорились, подваливаем в мастерскую, а там — тишина. Ну разве не скотина?! Я думаю, что он там, в мастерской, только не захотел открывать. Он знал, что мы ему гения везем, а он гениев страшно не любит. Он в них не верит и всегда злится, когда кого-нибудь при нем называют гением. Евгения, — он повернулся к девице с челкой, — как, ты говорила, называется эта болезнь?

Евгения зябко передернула плечами, постучала длинным мундштуком о край пепельницы, стряхивая пепел с сигареты «Фемина», и снисходительно сказала:

— Синдром Сальери.

— Вот-вот, — прокричал Андрей, — а по-русски это черная зависть! Поэтому он и не открыл. Ну ничего, я ему устроил варфоломеевскую ночку… Я ему кнопку звонка спичкой заклинил. Наверное, он до сих пор звонит, а Илюшенька боится дверь открыть, думает, что мы там с нашими гением стоим.

Андрей выкрикивал всю эту информацию, помогая мне накрывать на стол.

Переводчица Светлана вполголоса переводила все сказанное американцам. Те ей в ответ согласно кивали головами и бормотали: «Йес, йес»..

А Гений тем временем открыл бутылочку «Айгешата», являющегося по сущности своей тем же портвейном, только марочным, налил в чайную чашку, забытую мною на столе, и потягивал, смакуя.

5

Когда мы сели за стол и разлили шампанское по бокалам, Гений, уговоривший уже вторую чашечку портвейна, не обращая внимание на то, что Андрей встал и уже открыл рот чтобы произнести тост, подошел ко мне и, глядя на меня своими птичьими глазками, просительными и насмешливыми одновременно, спросил тихим голосом:

— Слышишь, старуха. У тебя есть бумага?

— Какая бумага? — опешила я.

— Любая, — он махнул своей маленькой грязной ручкой, — только чтобы на ней ничего не было нарисовано.

— Что-нибудь типа ватмана или белого картона, — с почтительной готовностью пояснил Андрей, застывший со своей рюмкой.

Американцы, которым, очевидно, были знакомы эти слова, радостно закивали и воскликнули хором:

— Йес, йес, вэтмэн, плиз!

У меня со школы оставалась еще пачка ватмана листов в двадцать, размером с газетную страницу. Видя такой повальный энтузиазм, я поставила свой бокал с шампанским на стол и принесла бумагу.

— Слышь, старуха, я столько сейчас не накрашу… — тихо пробормотал Гений, но в глазах его мелькнул жадный огонек.

Было похоже, что большая пачка бумаги на него действует так же возбуждающе, как ящик водки на алкоголика.

— Остальное возьмите с собой, — предложила я. — Она мне не нужна.

Я сказала правду. Сперва я пыталась делать из нее вы кройки, но потом убедилась, что лучше всего их вырезать из крафт-бумаги. Она и тоньше и плотнее и не ломается от частых перегибов. И, уж конечно, она была намного дешевле. Я в нашем гастрономе на Никитских воротах попросила у директрисы Ирины Владимировны, которая в свое время консультировалась у моей мамы по женским проблемам, и она мне дала остаток от роля прямо на картонной бобине. Там было, наверное, метров пятьдесят при ширине метр.

— Спасибо, старуха, — глаза у Гения сделались озабоченные. — Только в чем я ее понесу?

— Я скручу ее в трубку, оберну газетой и перевяжу веревочкой так, чтобы вы могли ее повесить на плечо как ружье, — сказала я без тени улыбки.

Мне жутко не нравилась вся эта история, и теперь, когда нужно было изображать радушную хозяйку, мне опять смертельно захотелось спать. Я взглянула на часы. Было уже около трех часов.

Гений улыбнулся и восхищенно сказал:

— Ну ты даешь, старуха!