Прекрасная Отеро - [68]

Что же касается «наигранного», как утверждала Белла, немецкого выговора ее друга, то, по признанию самого Харпо, у него на всю жизнь сохранился сильный акцент 93-й улицы Нью-Йорка, где жили немецкие иммигранты. Харпо даже говорил: «Мое собственное имя звучит в моих устах как «Норро», и, подходя к телефону, я говорю не "Hello", а "Yah?"».

Свидетельство Харпо

«Честное слово, не понимаю, зачем меня пригласили в свидетели. Я мало что могу рассказать о Каролине Отеро, и то немногое, что мне известно, слышал, разумеется, не от нее самой. Мы, игроки, ограничиваемся лишь обсуждением результатов игры или – если доверяем друг другу – открываем какую-нибудь уловку, но никогда не затрагиваем тем, не связанных с казино. О жизни Каролины Отеро поведала мне гостеприимная хозяйка дома на Лазурном берегу, где я провел немало месяцев. Думаю, не будет черной неблагодарностью с моей стороны, если я сообщу, что у Эльзы имелись усы, да и язычок у нее был острый, как бритва. Если честно, я никогда не обладал талантом своего брата Граучо к сочинению гениальных фраз, и сейчас моя цель – объяснить, откуда я узнал некоторые истории о Белле Отеро. Эльза Максвелл – таково полное имя моей гостеприимной хозяйки, Элзи – для друзей и льстецов. Вы ее знаете? Вам повезло, что она уже умерла, потому что в противном случае она бы знала все о вашей жизни, о содержимом вашего «мусорного ведра», как сказала бы Минни (моя мать). В людях, любящих рыться в чужом мусоре, есть что-то особенное: в конце концов, у них даже вытягивается морда, как у крысы, и у моей дорогой Эльзы лицо действительно было уже сильно деформировано в то время, когда она пригласила меня погостить у нее на вилле около Монте-Карло, незадолго до моей смерти… Славная Эльза… Наверное, она сейчас блаженствует в аду, где в ее распоряжении столько материала для вивисекции.

Однако вернемся к Белле. Уверяю, я не прибавлю ничего от себя в этом рассказе. Не знаю, правда это или выдумка (от Эльзы можно было услышать и то и другое), но вот несколько историй об Отеро, которые она поведала мне, пока мы любовались видом на Гран Корниш и потягивали «Кровавую Мэри». Эльза никогда не включала эти сведения в свои статьи или мемуары: в шестидесятые годы Белла была уже мертвой богиней, а Элзи всегда любила «свеженькое». Однако летние вечера на юге Франции бесконечны, поэтому, излив всю желчь на Грейс Келли, Жана Кокто и непомерно восхитившись Аристотелем Онассисом («Уверяю тебя, он никогда не женится на Марии; любовь – как суфле, понимаешь? А у Каллас оно слишком долго варилось»), Элзи вдруг стала вспоминать старые сплетни. Потягивая коктейль, она пережевывала все пикантные истории, и в ее глазах горели красные огоньки (или, может быть, это были просто отблески «Кровавой Мэри»?). Не знаю, но, по ее словам, все, что она рассказывала, было зафиксировано в газетах начала века, хотя она никогда мне их не показывала. «Если бы у меня было время заниматься давними сплетнями… сколько грязного белья вытащила бы я на всеобщее обозрение! – повторяла она, прежде чем снова сунуть свою мордочку в стакан. – Сколько засаленных тряпок!»

Дорогая Элзи… Ни у одного знакомого мне человека не было такого нюха на мерзости, как у нее, но, должен признать, были у Элзи и положительные качества. Она безупречна в гостеприимстве: клянусь, нигде я не ел такой великолепной Sauerbraten,[54]столь напоминавшей мне блюдо моей матушки Минни или, вернее, моего отца Френчи, потому что именно он занимался кухней в семье Маркс».

Истории в стиле Эльзы Максвелл

Эльза Максвелл придерживалась оригинальной манеры писать статьи на основании одних только сплетен. До сих пор я старалась совмещать в своей книге рассказы разных людей о Белле Отеро с документальными сведениями и размышлениями о ее жизни, но теперь я исключу последние два компонента. Иначе описание периода с 1898 года, вершины ее славы, до заката карьеры (Белле впервые крикнули «бабушка» из зала, когда ей было 35 лет) выглядело бы лишь как перечисление дат, артистических выступлений (в Париже, Лондоне, Дании, Южной Америке) и любовных связей. У Беллы появлялись все более богатые, но менее блестящие любовники: среди них, например, оказался производитель сосисок, называвший себя родственником Рокфеллера, два самозванных русских князя и персидский шах, «грязный и скверно пахнущий старик с извращенными сексуальными вкусами». Он, по словам Каролины, «после каждого свидания дарил ей драгоценный камень стоимостью более двадцати пяти тысяч франков золотом – то большой изумруд, то рубин, то черную жемчужину, но всегда заставлял возвращать футляр».

Чтобы завершить описание жизни Беллы в течение этих лет, следовало бы вспомнить о ее частых поездках в Монте-Карло, где она проигрывала в казино целые состояния, заработанные на сцене и в постели. Поэтому, как мне кажется, вместо перечисления подробностей этой почти рутинной жизни, протекавшей по вечной схеме «театральные выступления – любовники – игра», лучше рассказать, по примеру Эльзы Максвелл, одну необычную историю, символизирующую каждый этап этого периода – все еще блестящего, но уже предвещающего закат. Возможно, некоторые из этих историй недостоверны, но они тем не менее свидетельствуют об отношении общества к Белле и мифах, рождавшихся вокруг ее личности. Прежде чем приступить к повествованию, следует заметить, что Каролина Отеро сохраняла привлекательность намного дольше, чем обычные женщины того времени. Многие дамы уже в тридцатилетнем возрасте превращались в дородных матрон с двойным подбородком и беззубым ртом. Согласно многим свидетельствам, у Беллы было иначе. Макс Агион так описывает Каролину в 1913 году, во время последнего выступления актрисы в «Олимпии»: «Ее густые вьющиеся волосы, иссиня-черного цвета, обрамляют великолепное лицо, совершенное, как у статуи Фидия: у нее блестящие глаза, яркие губы, тонкий прямой нос и белоснежная кожа без единой морщинки». Все знавшие Беллу журналисты подтверждают, что она оставалась необыкновенно красивой женщиной даже в зрелом возрасте: этому нельзя не удивляться, зная о ее безумной жизни, в которой было много шампанского и абсента, но мало сна.