Преисподняя - [158]

Она открыла глаза; комнату омывал лунный свет. Жесткие полотняные занавески покачивались от слабого ветерка. В траве у крыльца пели сверчки. Окно оказалось открыто. По комнате крутилось и вертелось крошечное яркое пятнышко — светлячок.

— Вера, — раздался из угла мужской голос.

Вера вздрогнула, из рук выпали очки. Грабитель, подумала она. Грабитель, который знает ее имя? И произнес его так грустно.

— Кто это? — спросила она.

— Я смотрел, как ты спишь, — произнес он, — и видел маленькую девочку, которую, наверное, очень любил отец.

Он ее убьет. В ласковом голосе Вера чувствовала решимость.

В лунном свете возникла какая-то тень. Кресло, лишившись груза, скрипнуло и покачнулось; человек шагнул вперед.

— Кто вы? — спросила Вера.

— Разве Персивел тебе не звонил?

— Звонил.

— И не сказал тебе?

— Что именно?

— Кто я.

На Веру опустилась зимняя стужа.

Персивел звонил ей вчера, но она оборвала его невнятные пророчества. Небо рушится — вот и все, что она смогла понять из его бессвязных слов. И разумеется, излитый им параноидальный поток предостережений и советов привел к тому, чего не смог добиться Томас: Вера окончательно убедилась — их поиск Зла сам по себе зло. Ее потрясла мысль, что этот поиск был самопорожденным, навеянным не чем иным, как их собственными измышлениями. Многие месяцы он питался сам собой — предсказаниями, разгадками, иллюзорными знаниями, а теперь принялся за исследователей. Как и предупреждал Томас, затея стала опасной. Врагами оказались не тираны, не посягатели, не разные там куперы и не мифический Сатана. Враг — их собственное воспаленное воображение.

Вера не стала разговаривать с Персивелом, повесила трубку. И не один раз — он продолжал названивать, пугал, вещал что-то невразумительное, ни дать ни взять — представитель победившего Севера, сгоняющий плантатора с насиженного места. «Никуда не поеду!» — сказала она. А Персивел, оказывается, был прав.

Инвалидное кресло стояло рядом с ночным столиком. Вера не стала просить ночного гостя о пощаде. Не спросила, как он намерен исполнить задуманное, станет ли ее мучить. Может, он сделает все быстро, по-деловому. «Итак, ты все же умрешь в своей постели», — сказала она себе.

— А песни он тебе пел? — спросил гость.

— Персивел?

— Нет, твой отец.

Вопрос сбил ее с толку.

— Песни?

— Когда укладывал спать.

И Вера поняла — это приглашение. И приняла его. Она закрыла глаза и погрузилась в поиск. Она старалась не обращать внимания на сверчков и слушала биение своего сердца, громкое, как стук отбойного молотка, предалась воспоминаниям, про которые думала, что они ушли навсегда.

Он был с ней, и была ночь, и он пел для нее. Вера опустила голову на подушку; слова обволакивали, как одеяло, и голос обещал приют. «Папа», — подумала она.

Скрипнула половица. Вера об этом пожалела. Если бы не скрип, она бы осталась с его песней. Однако старая доска вернула ее к действительности. Скрепя сердце возвратилась она в мир сверчков и лунного света.

Вера открыла глаза — он был рядом. Руки обнажены; мятущийся сверчок чертил у него над головой нимб. Он тянулся к ней, словно к возлюбленной. И когда его лицо приблизилось, она сказала:

— Ты?!

Монастырь Святой Екатерины

Джебель-Муса (гора Синай)

Де л'Орме расставил чашки, достал хлеб. Настоятель предоставил ему келью — из тех, в которых тысячелетиями уединялись люди, ищущие духовной мудрости.

Сантосу понравится. Он любит суровую простоту.

Глиняная бутыль с вином. Доски столешницы вытесаны и прибиты как минимум пять столетий назад.

На окнах — ни занавесок, ни даже стекол. Пыль и насекомые — товарищи по молитвам. Темноту кельи — словно библейские слова — пронизывали солнечные лучи. Слепой чувствовал на лице их тепло. Они передвигались с востока на запад. Де л'Орме понимал, что солнце садится.

Здесь, наверху, было холодно, особенно по сравнению с жаром пустыни, через которую шла дорога. Дорога была плохая. Де л'Орме страдал от тряски на ухабах. Поскольку туристов приезжало немного, не стоило и ремонтировать асфальт. Святая земля уже не влекла людей как раньше.

Открытие миру настоящей преисподней — простой сети коридоров — привело к тому, чего не мог достичь библейский ад, — оно убило страх Божий. Смерть Бога от руки экзистенциализма и материализма была и без того скорбным событием. А теперь гибель Высшего Зла превратила загробный мир в балаганную комнату страха. Во времена Моисея, Магомета и Августина такие страшилки были хороши, но теперь спросом не пользуются.

Вместе с дорогой впадал в запустение и сам монастырь. Некоторые монахи, с возмущением рассказывал настоятель, решили стать отшельниками — купили себе участки в заброшенной туристской деревушке, едят мясо, вешают у себя в жилищах иконы, зеркала и ковры. Такое разложение ведет к непослушанию. А что за монастырь без послушания? Даже горная ежевика, про которую говорили, что она и есть неопалимая купина Моисея, начала сохнуть.

Де л'Орме глубоко наполнил легкие вечерним воздухом; он вдыхал аромат ладана, словно кислород. Даже сейчас, зимой, слепой чувствовал запах растущего поблизости миндального дерева. А в небольшом горшке рос базилик. И витал здесь еще один запах, слабый, но ощутимо сладковатый: запах почивших святых.