Прегрешение - [13]

Частые письма и бандероли тоже не остались в деревне незамеченными.

— Каждую неделю что-нибудь да приходит, а то и по два раза на неделе, — говорила Эрна Лаутенбах своему мужу. — А тебе, между прочим, он вообще перестал писать.

Но муж Эрны был бригадир полевой бригады, забот у него и без того хватало, где уж тут подсчитывать, сколько приходит писем.

— Не суй свой нос в чужие дела, — сказал он.

Эрна решила, что муж неправ, и обиделась. Никто не может упрекнуть ее, что она сует свой нос в чужие дела, а уж собственный муж и подавно. Она получает корреспонденцию и разносит ее по адресам. Только и всего. Но конечно, трудно не удивляться, когда человек, который отродясь не получал писем, вдруг становится главным адресатом на деревне. А почерк Якоба Алена ей, слава тебе господи, хорошо знаком. Недаром он столько лет переписывался с ее мужем. Вдобавок на каждом пакете можно без труда прочесть имя отправителя. Тут даже незачем выяснять. В дальнейшем Эрна об этом речи не заводила, но про себя была твердо уверена, что зв этой перепиской скрывается много больше, чем готов признать ее муж.

Что до бургомистра, то ему с самого начала не понравилась эта связь их бригадира с филателистом из Гамбурга. Филателистов хватает и в Братиславе, и в Гаване, и в поселке-побратиме на Украине, зачем Лаутенбаху понадобился именно Гамбург? На эти доводы Лаутенбах отвечал, что не следует всюду видеть вражеские козни, что он привык уже к Якобу Алену. Лаутенбах и вообще-то был упрям как осел и поэтому не желал, чтобы ему указывали, с кем можно обмениваться марками, а с кем нельзя.

За эти недели Элизабет очень сблизилась с Региной. Регина использовала причитающийся ей год по уходу за ребенком, чтобы на какое-то время перебраться в деревню. Они вместе гуляли с малышом, играли и сообща радовались, слушая его невразумительный лепет.

Как-то раз Элизабет при ней подошла к зеркалу, скорчила гримасу и сказала:

— Настоящая старая ведьма.

— А Раймельт строит тебе глазки, — возразила Регина, и Элизабет покраснела.

— Господи, чушь какая.

Тут Регина без разговоров усадила свекровь на стул и принялась выщипывать у нее брови, подкрашивать веки. Элизабет нашла, что это очень глупо, но все равно затея невестки доставляла ей удовольствие. Однако, как ни радовал ее приезд Регины, она с каждым днем испытывала все большее беспокойство. За все время Ханс не подавал никаких признаков жизни, а на ее расспросы Регина отвечала как-то уклончиво. Немало ночей Элизабет провела без сна, терзаемая мыслью, что дети несчастливы друг с другом. «Нынче распадается столько семей. У них высшее образование, — думала она, — ну что я им могу посоветовать?»

Как-то, на исходе дня, она достала из шкафа стопку газет.

— Это все написал Ханс, — сказала она, — а я сберегла.

Стопка была перевязана шелковым шнуром. Элизабет держала ее в руках, как нечто очень хрупкое.

— Вот какие у меня детки, — сказала она.

Регина начала перелистывать газеты. Она снова и снова натыкалась на заголовок, большими, жирными буквами: «Без уверток». Сделанная Хансом серия интервью вызвала широкий резонанс не только у них в округе. Он тогда второй год работал в газете. Новые, дерзкие интонации, вот как говорили о Хансе. Многие предсказывали, что на этом деле он себе скоро сломает шею. Но ничуть не сломал, его назначили редактором отдела, членом редколлегии, собирались даже перевести в Берлин, но главный редактор сумел его удержать. Без уверток. Счастливое время. Регина улыбнулась, она вспомнила, как они безумствовали оба — преуспевающий молодой журналист, ракета вертикального взлета, как его называли некоторые, и она, студентка педагогического института. А началось все со студенческого бала. Незадолго перед этим Ханс брал интервью у их ректора, много рассуждал о двуликости, которая неизбежно воспитывается погоней за отметками. На Ханса обрушились с нападками, его вызывали к начальству, но от работы не отстранили. И она, Регина, восхищалась его неустрашимостью. Они предавались любви в парке, в общежитии, в его крошечной квартире. Она завалила два экзамена, потому что учеба ее больше нисколько не занимала, но накануне пересдачи Ханс зубрил вместе с ней, и когда она благополучно все пересдала, они на выходные дни залегли в постель. Угар, наваждение.

— Да, — сказала она, — да, да, — и отодвинула газеты.

— Что-то у вас неладно.

«Теперь он почти не пишет», — подумала Регина.

— Скажи мне честно, если у вас что-то неладно.

— Что у нас может быть неладно?

— Не знаю.

«Я и сама не знаю», — подумала Регина.

Возможно, он прав, возможно, я и впрямь изменилась после рождения Пабло. Его съедает работа: редакция, горсовет, партийные обязанности — сплошь важные причины. Этим можно объяснить все — и даже любую несостоятельность.

— Я начинаю задыхаться в четырех стенах, — сказала Регина. — Надо снова выходить на работу.

Элизабет взяла газеты, бережно увязала их и отнесла обратно в шкаф. «Неужели она не замечает, что стопка не увеличивается, — подумала Регина. — Твой сын исписался. Ты только почитай, что он пишет теперь, хотя и изредка. Раньше он обсуждал со мной свои статьи, сегодня он их от меня прячет. Мы разговариваем и топим все в разговорах, заверяем друг друга в вечной, неизменной любви и постоянно ругаемся. Я стала ворчливая, как он считает, я не понимаю «возросшей ответственности». Мир изменился. Возможно, мама, возможно, мир изменился. Мы все меняемся. Он и сам чувствует, что с ним неладно. Вот почему он и хочет уехать, все равно куда, лишь бы уехать».