Прегрешение - [14]

— Мы ненадолго уедем то ли в Швецию, то ли в Англию. Мы очень рады, оба, — сказала она.

А Элизабет подумала: «Другие страны, об этом он всегда мечтал. Не надо бы мне его удерживать, когда его хотели послать учиться в Москву». Задним числом она упрекала себя, что по слабости удержала сына. Москва была для нее все равно что другая планета. Сама мысль о разлуке вызывала у нее слезы. Ханс на много лет уехал бы далеко-далеко. «Только ради меня он отказался от предложения. И вот теперь он несчастен, а виновата во всем я».

— Эта поездка пойдет на пользу вам обоим. А мальчика я могу для начала взять к себе. Чтоб вы сперва обжились на новом месте.

Какое-то время они молча сидели друг против друга. Стемнело. И вдруг, без всякой видимой связи, Элизабет сказала:

— До чего все тихо, мне прямо страшно от такой тишины.

Регина думала, что мать уже сейчас начинает страдать от предстоящей разлуки, и хотела как-то отвлечь и развеселить ее.

— Откуда у тебя такая красивая шерстяная кофта? Я давно хотела спросить.

— Из Гамбурга, — ответила Элизабет, радуясь, что Регина не может видеть ее лицо.

— Мужчина?

— Да, мы изредка переписываемся.

Регина вспомнила про Ханса, про Лондон и про Стокгольм. Значит, Гамбург. Впрочем, сейчас это все не так страшно, подумала она.

— Он к тебе ездит?

— Это совсем не то, что ты думаешь. У него свои четыре стены, у меня свои. И за плечами у каждого много чего осталось, так что нам не сойтись, нет и нет.

На другое утро Регина с малышом уехали в город.

— Ханс один не управится, — объявила она.

И Элизабет ответила:

— Ну, поезжай, поезжай.

Немного спустя Элизабет купила участок земли возле могилы мужа, заменила на ней плиту, хотя и старая была еще в полном порядке. Она посадила на могиле анютины глазки и фуксии, а в головах — цветущий белым рододендрон.

Деревня готовилась отметить свое четырехсотпятидесятилетие. Причем отметить самым достойным образом. Добровольная пожарная дружина отреставрировала пожарную машину кайзеровских времен, устроили кегельбан, покрасили фасады домов, заказали к празднику карусель и эстрадных певцов, одному поэту поручили написать праздничную оду. Раймельт действовал с таким размахом, словно деревне исполнялось не каких-то там четыреста пятьдесят лет, а целая тысяча. Элизабет Бош была избрана в юбилейный комитет. Ей поручили заботиться о том, чтобы каждый участник получил свою порцию жареного цыпленка, и сосиски, и свинину на вертеле. Первоначально все эти торжества не были предусмотрены. Денег не хватало. Но на общем собрании кто-то задал вопрос, доведется ли деревне справить свое пятисотлетие. Шахта подступала все ближе и ближе, никто теперь не желал здесь селиться, а некоторые уже начали покидать деревню. Химкомбинат заманивал их квартирами с центральным отоплением. Раймельт называл это свинством и безобразием, посылал жалобы сперва в район, потом в округ, наконец — в Берлин. Оттуда и поступила рекомендация — устроить фестивальную неделю, то ли затем, чтобы положить конец жалобам, то ли затем, чтобы успокоить людей, но при этом не помешать уборке урожая. Вот и решено было праздновать между жатвой и уборкой картофеля.

Хлопот было выше головы, поэтому на Элизабет Бош никто теперь не обращал внимания. Регина получила для Пабло место в яслях и снова учительствовала. Ханс вдобавок ко всем своим обязанностям начал изучать шведский язык, отводя под него выходные дни, а то и ночи. А Маша — Маша, та вернулась к Херботу. И снова сопровождала его на всякого рода заседания в Дрезден, Росток — словом, повсюду. Она любила этого человека. А София — это был просто бесцельный взбрык, и она не желала больше ломать голову над вопросом: разумно это или неразумно.

К тому времени, когда расцвела облепиха, Элизабет Бош опять запросилась в отпуск. Теперь уже на несколько дней. Остаток она потом отгуляет, а когда — сказать трудно.

— С события ни под каким видом не отпущу, — сказал Раймельт. Четырехсотпятидесятилетие он упорно именовал событием.

Она еще в жизни никого не подводила — так ответила ему Элизабет.

— Все равно мое дело предупредить. Празднованию дан ход, телевидение уже интересовалось выигрышными моментами.

А потом, когда Элизабет стояла в дверях, он спросил, кому это она понадобилась, невестке, что ли, раз Регина снова вышла на работу. Для больных внуков нет ничего лучше бабушки.

— Я еду в Берлин, — услышал Раймельт в ответ, и, скажем прямо, для него это было чересчур. Дался ей этот Берлин, подумал он. Гардины у нее уже есть, пальто тоже, и туфли зеленые, и новая кофта из исландской шерсти, и шарфик сиреневый, а новые посылки все приходят и приходят. Дело, конечно, хозяйское, она имеет право получать подарки от кого захочет. Но в деревне, между прочим, тоже есть мужчины. А этот гамбуржец ему с первой минуты не внушал доверия. Если тебе что-то надо, изволь приехать сюда, а не околачивайся где-то там в Берлине, на незнамо каких улицах, в незнамо каких ресторанах. Это никогда добром не кончалось. Ни для одного, ни для другого. Вот как обстоят дела, и пусть она узнает, что он думает.

— Ничего такого нет, — сказала женщина.