Преграда - [16]

Мне хорошо знакома эта комната, я узнаю её розовые стены, отделанные лиловым бордюром, и небесно-голубые двери. Гостиница, где я остановилась, вполне приличная. Это одна из многих подобных ей швейцарских гостиниц на берегу озера или в других живописных местах. В Париже меня никто не ждал, а я вспомнила, что в Женеве в конце февраля часто бывает мягкая погода и чайки там приветливо машут крыльями. К тому же у Брага начинаются его ежегодные женевские недельные гастроли.

С тем же успехом я могла бы поехать в двадцать других городков на юге вместо Женевы – пляж с горячим песком и между двумя красными скалами, итальянская деревня, провансальские селения, где выжимают сок из фиалок и жанкиля. Но я не могу забыть, что все эти райские местечки, едва только наступает час сумерек, лишаются своего единственного украшения – особого света и превращаются в мрачные казематы, а туристам ничего не остаётся, как только таскаться от террасы к расстроенному фортепьяно и от читальни, оккупированной дряхлыми англосаксонскими призраками в очках, к салону, где судачат молодые и старые девы, готовые от скуки кидаться на людей, визжать и кусаться…

Мне здесь хорошо. Мягкость холодного воздуха, серая гладь озера, такая неподвижная после дождя, что маленький паровой буксир оставляет за собой след, длинный и тонкий, словно плетёный канат. Здесь всё удаляет меня от Ниццы, от Майи и Жана. Всё, вплоть до скупой и строгой красоты зимнего букета из едва проклюнувшихся листиков прибрежной ивы, меня молодит и освобождает от груза воспоминаний о пребывании на Ривьере, заключительная сцена которого и положила ему конец.

В течение сорока восьми часов я ещё терпела общество этих двух любовников. Майя снова стала весёлой влюблённой и ходила с демонстративно победоносным видом, как всякий раз, когда она сдавала свои позиции и унижалась перед Жаном. Когда они оставались наедине, Жан, не найдя для себя моральной позиции, которая давала бы ему хоть какое-то преимущество в моих глазах, принял разумное решение вновь вести себя как в прежние дни.

Накануне отъезда, уже тайно сложив чемоданы, я согласилась провести полночи в комнате-курильне Массо, на белой циновке и подушках, обтянутых прохладным блестящим шёлком. Опиума я не курила, но позволила себе этот вечер как некое постыдное наслаждение и «чтобы поглядеть», как говорит Массо.

Майя жадно накинулась на опиум – не столько ради удовольствия, сколько чтобы продемонстрировать свою опытность. Она говорила «шарик», «бамбук», «доза» и хвалила вязкость опиума со знанием дела старого, насквозь прокуренного китайца.

Жан закурил без желания и без удовольствия, как-то торопливо, словно ему не терпелось поскорее достичь благословенного мига, когда приклоняешь к подушке задурманенную, плывущую голову. Когда он отложил свою последнюю трубку, он вытянулся на циновке и упёрся в меня взглядом, в котором не было ни желания, ни тревоги, а лишь спокойная, как смерть, уверенность.

Я не лежала, как они все, а скорее сидела на циновке. От Жана меня отделяла Майя, распростёртая на полу, но какая-то неспокойная, её мучила мигрень и желудочные колики. Мне нравился приглушённый свет красного шёлкового фонаря и тихие хлопоты Массо с той, кого Массо называл своей гончей: жалкое, уродливое создание с красивыми, готовыми повиноваться глазами, как у служанки. Я толком не понимала, почему все эти люди, за исключением Массо, курят опиум, но мне казалось естественным, что Жан, накурившись, отдыхал, как человек, который напился специально, разрядки ради.

Короткое пламя миндалевидной формы под стеклянным колпаком вновь и вновь приковывало к себе мой блуждающий взгляд, я следила за почти неуловимой на белой циновке тенью Будды из хрусталя, стоящего возле лампы… Там, за Жаном, то и дело мелькали тоненькие сухие руки Массо – светлые пятна в полутьме комнаты. Они двигались медленно, с точностью и осторожностью, присущей, пожалуй, только рукам святых. После того вечера для меня был неприятным только один час – тот, что предшествовал отъезду на вокзал. В присутствии невозмутимого Жана Майя обрушила на меня целый шквал вопросов.

– Ну почему? Что это вам взбрело? Жан, скажи, разве она не рехнулась? Держу пари на десять луи, что через две недели вы снова будете здесь… Ну конечно, её влечёт страсть к перемене мест. По сути, она такая же чудачка, что и я!..

Майя тараторила без умолку, что-то восклицала, оборачиваясь то ко мне, то к Жану. Я боялась, что она увидит на наших лицах одинаковое желание молчания и обмана. Однако я не обменялась с её любовником ни одним заговорщическим словом, и он ничего не предпринял, чтобы меня удержать.

Мне хорошо. Я рада, что рассталась с теми людьми чисто, легко, без драматических сцен и без низкого флирта. Добропорядочная Швейцария внушает мне желание отойти в сторону от всего этого. Пройти, так сказать, курс «литературной терапии». Передо мной лежит кипа журналов: «La Grande Revue», «La Revue des Revues», «La Revue de Paris», «Le Mercure de France» и ещё много других… Хватит чтива и на ночь, и на день, и вообще на всю ближайшую неделю. Я их ещё не разрезала, но уже глядя на них, я могу с презрением относиться к спутникам, которых только что покинула, за исключением, конечно, Массо, существа безответственного, но бесспорно начитанного и таинственного. Я от них ото всех уже мысленно отстраняюсь и не без похвальбы говорю себе: «Как это я могла прожить три недели в обществе этих людей? И обходиться пятьюстами слов, которые составляют их словарь?»