Предсказание по таблетке - [8]

Я вздрогнула. Тридцать пар глаз смотрели на меня и ждали.

«Ждали? Чего же они ждали?» — спросите вы меня.

Когда я войду в реальную жизнь.

«Вы же учитель! Должны, голубушка, держать себя в руках!»

Верно. Со стороны все это выглядит ужасно нелепо. Учитель стоит перед классом с зажмуренными глазами и мелко вздрагивает.

«Да, зрелище еще то! Так и хочется пригласить в класс директора».

«А вот этого делать не надо! — быстро реагирую я. — Директор — это чиновник, поэтому ничего не поймет!»

«А кто же поймет?»

«Мои ребята, — шепотом отвечаю я и смотрю на обращенные ко мне лица. — Они знают, что время от времени я уношусь в свои фантазии и начинаю разговаривать сама с собой».

«Это не лицей, а дурдом какой-то!»

— Маргарита Владимировна-а-а? — слышу я опять густой баритон. — Все тип-топ?

— Тип-топ, — говорю я и улыбаюсь высокому парню, стоящему прямо предо мной. — Я уже с вами. Спасибо, Петя!

— «Мои мысли — мои скакуны!» — громко говорит Петя.

— Это цитата?

— Это строчка из песни Газманова, — кричит мне Пуся.

На ее пухлых щечках две маленькие ямочки весело подпрыгивают вверх.

— Хорошая строчка! «Мои мысли — мои скакуны». Это как раз про меня!

Ребята смеются и переводят внимание друг на друга. Они начинают вести разговорчики-междусобойчики и на время обо мне забывают.

— Пожалуй, начнем! — говорю я.

Ребята замолкают. Я делаю паузу и иду между рядами. Опытные учителя, как и хорошие актеры, умеют выдержать паузу, после которой, как правило, внимание детей собирается в нужный фокус.

— Начнем с того, что коротко вспомним о судьбе главных героев воображаемого сочинения.

Я останавливаюсь возле доски и, вытянувшись в струнку, становлюсь как бы выше ростом. Мои ноги в туфлях на высоком каблуке напрягаются, и я чувствую себя словно в ожидании старта.

— Пожалуй, я начну, — раздается голос Саши Гламурова.

— Поехали! — отвечаю я и отхожу к двери.

Стоять сейчас рядом с Шуриком — значит нарушить правила игры. Теперь центром внимания должен быть только он. Откинув назад длинные волосы, Шурик погасил улыбку, обычно не сходившую с его лица, и начал:

— Надо сказать, что судьба героев рассматриваемых произведений, не вызывает у меня ни малейшего желания поерничать или пошутить. Более того, перечитывая Шолохова и Солженицына, я постоянно ловил себя на мысли, что жизни Соколова, Шухова и Матрены во многом очень похожи. Лишения, страдания, потери, борьба за выживание. Какие чувства могут возникнуть у нормального человека, следящего за их судьбой? По-моему, очевидно: щемящая грусть и жалость. Возьмем, например, судьбу Андрея Соколова. Хороший русский мужик, добрый, порядочный. Всю жизнь трудился, не покладая рук. И что дальше? А дальше война. Сначала погибает его семья, затем — плен, далее — гибель единственного оставшегося в живых сына. Кажется, после таких ударов уже и не встать, а если и встанешь, то или ожесточишься, или сопьешься.

— Это бывает чаще всего, — тихо заметила я.

— И их можно понять! — горячо продолжил Шурик. — Война войной, но ведь именно ТЫ потерял все! Как жить? Ради кого? Ведь, согласитесь, это не праздные вопросы. В жизни любого человека должен быть смысл!

Шурик обвел класс горящими глазами и замолчал. Все ждали продолжения. На лицах ребят я видела не равнодушие, не усмешки, а настоящее, человеческое понимание. Каждый примеривал ситуацию на себя.

«Молодец, зацепил!» — подумала я.

Шурик решительно подошел к доске и взял мел. Он нарисовал кружок, затем палочку, еще одну… Ребята напряженно следили за происходящим, и в их глазах появился знакомый мне блеск.

— Вот Андрей Соколов! — сказал Шурик, останавливаясь.

Он показал на кружок, нарисованный на доске.

— А вот — тысячи других людей. По их судьбам тоже проехалась война. Кто-то из-за войны не вышел замуж: не хватило женихов; кто-то потерял дом; кто-то…

Шурик остановился и тряхнул волосами.

— Что говорить, у каждого — свое! Но мы сейчас не про всех, а конкретно про Андрея Соколова. Он — как в фокусе. Вот он! И среди этих тысяч — ОН ОДИН. Со своими мыслями, проблемами, со своим одиночеством. Кому он нужен?

Шурик постучал по кружку.

— Щетина на небритых щеках, растерянная улыбка, грустные глаза. Он мог бы еще жениться, мог бы иметь собственных детей.

— То есть приспособиться к новой жизни, — заметила Пуся.

— А хоть бы и так! И никто бы не осудил. Мало того, именно это, с точки зрения обывателя, было бы самым правильным.

— А он себе хомут на шею, — продолжала Пуся.

— По-другому и не скажешь, — согласился Шурик. — Одно дело ты один, другое — пригреть около себя беспризорника. Сколько их, таких мальчишек? Попробуйте перекинуть мост в современную Россию. Я читал, у нас — миллион беспризорников! И что-то не слышно, чтобы их кто-то пригрел.

Шурик замолчал и провел рукой по лбу. Меловая полоса испачкала лоб, и его лицо стало растерянным и беспомощным.

— Какое же надо иметь сострадание, — тихо сказал он, — чтобы забыть про собственные беды ради желания доставить радость незнакомому мальчику. Я бы так не смог!

— Еще как смог бы! — воскликнула Пуся и вскочила со своего места.

Шурик благодарно посмотрел на маленькую пухлую девушку и пошел на свое место.