Предшественница - [82]

– Мило, – повторяет он, поднимаясь ко мне по ступеням. Голос у него хриплый. – Да.

– Примешь душ?

Он кивает, потом его взгляд затвердевает: – Ты тоже.

– Я за халатом.

Я медленно иду в спальню, чувствуя, что он провожает меня глазами. Открываю каменный шкаф, снимаю с вешалки халат.

Слышу шум воды. Он, наверное, включил душ. Но, обернувшись, я вижу, что он стоит на прежнем месте, не сводя с меня взгляда.

– Не могу, Эм, – вдруг говорит он.

На секунду мне кажется, что он имеет в виду этот спектакль. – Чего не можешь, малыш?

– Не могу тебя потерять. Не могу, чтобы ты хотела их, а не меня. – Он говорит странно, нараспев, словно это слова песни, которые крутились у него в голове так долго, что их смысл стерся.

– Но я же хочу тебя, малыш. Больше никого. Идем, покажу.

Вдруг судорожно всхлипнув, он прячет лицо в ладони, и я, пользуясь случаем, бросаюсь мимо него к лестнице, коварной лестнице, где погибла Эмма. На верхней ступени я едва не падаю, потеряв равновесие из-за своего тяжелого живота, но упираюсь рукой в стену и удерживаюсь, твердо стою босыми ногами на знакомой плите. Со свирепым рыком он кидается за мной. Он хватает меня за волосы и дергает на себя. Я швыряю ему в лицо жемчужины. Он едва вздрагивает. Но когда он делает следующий шаг, они оказываются у него под ногами, губительные, как шарикоподшипники, и он дико взмахивает руками, а его ноги разъезжаются в разные стороны. На его лице рисуются удивление и потрясение, а потом он падает, падает в пустоту; это не может длиться дольше мгновения, но кажется столетием. Сначала об пол ударяется его тело, следом, с тошнотворным хрустом, голова. Жемчужины водопадом ссыпаются по ступеням, падают вслед за ним и скачут вокруг его раскоряченного тела. Одно мгновение я уверена, что он жив – его глаза глядят в моем направлении, в них мука, они высматривают меня, как будто хотят удержать, а потом из его затылка натекает лужа крови и взгляд останавливается.

Сейчас: Джейн

Я снова пытаюсь поймать сеть, но глушилка Саймона, наверное, все еще работает. Придется идти к соседям, чтобы вызвать «скорую». Впрочем, торопиться некуда. Его глаза открыты, неподвижны, голова – в нимбе темно-красной крови.

Я осторожно спускаюсь по лестнице и обхожу гостиную, минуя жемчужины, опасно усеявшие пол; одна рука лежит на животе, защищает его. Мой путь приводит меня к окнам. Почти бессознательно я останавливаюсь и стираю кровавые граффити рукавом. Они легко сходят, открывая отражение моего лица на фоне темноты снаружи.

Все это уйдет, думаю я. Весь этот развал, этот искусственный беспорядок. Крови, тела Саймона скоро не будет. Дом снова станет девственно чистым. Словно живой организм, отторгнувший занозу, Дом один по Фолгейт-стрит исцелится.

Меня переполняет умиротворение, покой. Я смотрю на свое отражение и чувствую, что дом признает меня; нас обоих, по-разному, в изобилии лежащих перед нами возможностей.

16. Стрелочник на удаленном железнодорожном узле в нарушение правил взял на работу сына. Он строго-настрого запретил ребенку приближаться к путям. Потом он видит приближающийся поезд, но, не успев перевести стрелки, замечает, что мальчик играет на путях – слишком далеко, чтобы услышать его. Если он не переведет стрелки, то поезд почти наверняка потерпит крушение и будет много жертв, но если он их переведет, то поезд почти наверняка собьет его сына. Что вы сделаете на его месте?

☉ Переведу стрелки

☉ Не переведу стрелки

Сейчас: Джейн

Родить сына в воде, с ароматическими свечами и под музыку Джека Джонсона с айпада мне так и не удалось. Мне делают кесарево, потому что во время планового обследования в желудке ребенка обнаруживается небольшая закупорка: она, слава богу, устраняется операционным путем сразу после родов, но заставляет предпочесть естественному рождению хирургическое вмешательство.

Доктор Гиффорд подробно рассказывает, что это подразумевает, и я прохожу еще несколько обследований, прежде чем согласиться. После рождения я держу Тоби на руках всего несколько сладостно-горестных, чудесных минут, а потом его уносят. Но до этого акушерка приложила его к моей груди, и я ощутила, как его крохотные твердые десны ухватили мой сосок, тянущее чувство, достигающее самого моего нутра, самой моей нежной матки, за которым последовала щекочущая эйфория прилива. Из меня в него течет любовь, и его голубые глаза щурятся, большие и радостные. Он такой улыбчивый. Акушерка говорит, что это пока что не настоящая улыбка – газы или случайное вздрагивание губы, но я знаю, что она неправа.

Эдвард навещает нас на следующий день. Во время последнего триместра я видела его довольно часто; отчасти из-за бюрократической волокиты, последовавшей за смертью Саймона, отчасти потому, что Эдвард, к его чести, признал, что не понял, какую угрозу представляет Саймон. У нас впереди, надолго – совместная опека, а если со временем она перерастет в нечто большее… что же, мне иногда кажется, что он уже не совсем исключает такую возможность.

Когда он приходит, я еще сонная, поэтому медсестра сначала спрашивает меня, впустить ли его, и я, разумеется, прошу впустить. Я хочу показать ему нашего сына.