Предшественница - [68]
– Она могла покончить с собой, когда ее ложь вышла ей боком?
– Наверное, это возможно. Если ей не удалось придумать новый нарратив и при его помощи представить себя жертвой – хотя бы в своих собственных глазах, то она вполне могла испытать так называемую нарциссическую обиду. Говоря простым языком, Эмма могла чувствовать такой стыд, что предпочла умереть, но не принимать его.
– В таком случае, – говорю я, – Эдвард невиновен.
– Не исключено, – осторожно говорит она.
– Почему только «не исключено»?
– Я не могу посмертно диагностировать у Эммы истерические фантазии, чтобы подогнать факты под удобное объяснение. Не менее вероятно то, что она просто сказала одну вполне логичную неправду, потом еще одну, чтобы скрыть первую, и так далее. Это относится и к Эдварду Монкфорду. Да, на основании сказанного вами можно предположить, что настоящее нарциссическое расстройство было у Эммы, а не у него. Но не приходится сомневаться, что Монкфорд – человек, стремящийся к полному контролю. А что происходит, когда такой человек встречается с человеком, из-под контроля вышедшим? Это может быть очень опасное сочетание.
– Но у кого-то было куда больше причин питать против Эммы злобу, – замечаю я. – Деон Нельсон едва не попал за решетку. Сол Аксой лишился работы. Инспектору Кларку пришлось преждевременно уйти в отставку.
– Возможно, – говорит Кэрол. Но ее голос все равно звучит не вполне убежденно. – Теперь мне кажется, что у Эммы была и другая причина мне лгать.
– Какая?
– Она могла использовать меня для испытаний. Так сказать, репетировать свою историю, прежде чем рассказать ее кому-то другому.
– Кому? – Но тут я понимаю, кто это мог быть. – Вторым человеком, которому она рассказала эту историю про Эдварда, был Саймон.
– Зачем бы она стала это делать, если по-настоящему хотела быть с Эдвардом?
– Потому что Эдвард ее отверг. – На меня вдруг накатывает удовлетворение – не только потому, что, как мне кажется, я наконец поняла, чем были вызваны причудливые обвинения Эммы в адрес Эдварда, но и потому, что я чувствую, что настигаю ее, что я у нее на хвосте, как бы она ни виляла, как бы ни кидалась из стороны в сторону. – Это единственный ответ, который все объясняет. У Эммы никого, кроме Саймона, не осталось. Поэтому она сказала ему, что это она бросила Эдварда, хотя на самом деле все было наоборот. Я могу воспользоваться вашим туалетом?
Кэрол удивлена, но показывает, где уборная.
– Есть еще одна причина, по которой я пришла, – говорю я, вернувшись. – Самая главная. Я беременна. От Эдварда.
Она смотрит на меня.
– И есть вероятность – предположительно, очень маленькая, – что у ребенка может быть синдром Дауна, – добавляю я. – Я жду результатов исследования.
Кэрол быстро приходит в себя. – Какие чувства вы в связи с этим испытываете, Джейн?
– Я растеряна, – признаюсь я. – С одной стороны, я рада, что у меня снова будет ребенок. С другой – я в ужасе. А с третьей стороны, я не знаю, когда и что сказать Эдварду.
– Что же, давайте сначала разберемся с этим. Беременность вызывает у вас исключительно радость? Или она оживила вашу скорбь по Изабель?
– И то, и другое. Мне кажется, что родить другого ребенка – это так… окончательно. Словно я каким-то образом бросаю ее.
– Вы обеспокоены тем, что новый ребенок заместит ее в ваших мыслях, – мягко говорит она. – А поскольку ваши мысли – это единственное место, где Изабель сейчас живет, вам кажется, что вы ее убиваете.
Я смотрю на нее.
– Да. Все именно так. – Я осознаю, что Кэрол Йонсон – очень хороший психотерапевт.
– В ту нашу встречу я говорила о навязчивых повторениях – когда люди застревают в прошлом, снова и снова отыгрывают одну и ту же психодраму. Но нам также предоставляются возможности вырваться из этого цикла и жить дальше. – Она улыбается. – Люди любят говорить о чистом листе. Но по-настоящему чистый лист – это лист новый. Остальные – серые от того, что было написано на них раньше. Возможно, это ваш шанс начать все с нового листа, Джейн.
– Я боюсь, что этого ребенка так же сильно любить не смогу, – сознаюсь я.
– Это понятно. Иногда умершие кажутся нам немыслимо совершенными – идеалами, которых живым не достигнуть. Уйти от этого непросто. Но возможно.
Я думаю над ее словами. Осознаю, что они относятся не только ко мне, но и к Эдварду. Элизабет – это его Изабель; совершенная, утраченная предтеча, от которой ему никогда не освободиться.
Мы с Кэрол разговариваем еще час – о беременности, о синдроме Дауна, об аборте. И под конец я точно знаю, что мне делать.
Если у ребенка все-таки обнаружат синдром Дауна, то я сделаю аборт. Это непростое и неочевидное решение, и я буду винить себя всю оставшуюся жизнь, но оно принято.
А если я сделаю аборт, то Эдварду об этом ничего не скажу. О том, что я была беременна, он не узнает. Кто-то счел бы это нравственной трусостью. Но я не вижу смысла говорить ему о ребенке, если ребенка больше нет.
Но если результат теста окажется отрицательным и с ребенком все будет в порядке, – а ведь и доктор Гиффорд, и Кэрол всеми силами склоняли меня к мысли, что это вероятнее всего, – то я немедленно отправлюсь в Корнуолл и сообщу Эдварду, что он будет отцом.
