Предрассветные призраки пустыни - [16]

Верный своему лицемерию и ханжеству, Джунаид-хан выдал дочь за бедняка, чтобы повсюду говорили: «Смотри – хан, а дочь свою не погнушался за голяка отдать. Что ни говори, а Джунаид-хан справедлив! Он и за богатого и за бедного… Где это видано, чтобы ханская дочь была за бедняком? Разве только в сказках?!»

Бедняк жених справил пышный той – свадьбу. Разумеется, на средства тестя, не поскупившегося дать будущему зятю овец, риса, масла, муки, сахара, чаю – всего, что нужно для того, чтобы свадьба походила на ханскую. И опять пошла добрая молва – о щедрости и человеколюбии Джунаида…

Через месяц после тоя Джунаид увидел дочь дома. По обычаю невеста через месяц возвращается к родителям, пока семья жениха не выплатит остатки калыма – выкупа за невесту. С бедняка взятки гладки. Но у Джунаид-хана была в том своя корысть: пускай люди видят, что и тут ханская дочь блюдет неписаные законы патриархальщины.

Прошел месяц, второй… Тылла, стараясь не попадаться отцу на глаза, по-прежнему жила дома. Однажды, вернувшись с охоты, Джунаид заметил заплаканное лицо старшей жены. Она бочком подошла к хану, чтобы снять с него сапоги и вымыть ноги.

– Что-то Тылла дома застряла? – Джунаид-хан протянул ей ногу в запыленном сапоге.

– Поговорили бы с ней, мой повелитель, – тихо прошептала жена, привычным движением разув мужа. – Не хочет она… к мужу возвращаться.

– Как? – зеленоватые глаза хана холодно блеснули. – Позови ее…

Тылла, стройная, красивая, переминалась у порога с ноги на ногу. Она, бесстрашно поблескивая такими же рысьими, как у отца, глазами, смотрела на Джунаид-хана.

– Почему не едешь к себе… домой? – В голосе отца зазвенел металл.

– Не хочу! – Она и разговаривала, как отец, впиваясь взглядом в шею собеседника. – Не хочу жить с ним… От него псиной несет.

– Псиной? – хохотнул хан. – А ты постирай ему белье, искупай его. Он твой муж, твой повелитель!

– Он мне противен! Увижу его – тошнит. Прости, отец…

– А что люди скажут? Ты связана адатом и шариатом… Пока муж не даст тебе свободу, ты будешь жить с ним под одним кровом, хоть умри!

– Убей меня, отец, не пойду! – Лоб дочери покрылся испариной. Мать, стоявшая позади, толкнула Тыллу: «Разве можно так дерзить отцу!»

– Убей, говоришь? – усмехнулся он. – Моей дочери смерть не страшна… Пуще смерти она должна бояться самого Джунаид-хана… Что-то я этого не заметил. А ну позови Непеса, – бросил он жене, но, увидев, что та нерешительно топталась на месте, прикрикнул: – Живее!

Жена опрометью бросилась вон. Джунаид, будто давно ждал такого повода, рассчитанным движением отвернул край ковра, где на чистой тряпочке рядышком с Кораном лежал вороненый маузер. Тылла не успела от страха даже сжаться, как отец, не поднимаясь с места навскидку, первой же пулей сразил дочь. Когда вошли Непес и жена, Тылла лежала бездыханная, с закатившимися под лоб глазами и открытым ртом, будто в горле у нее застряли последние слова проклятия.

На выстрел прибежал старший сын Эшши-бай. Увидев на полу сестру, он дрожащим голосом спросил:

– Зачем же так… отец?

Джунаид-хан досадливо поморщился, оглядел сына с ног до головы, словно видел его впервые. Обличьем и осанкой весь похож на него, Джунаида. Только ростом меньше да характером хлипковат. Вот бы ему нрав сестры, ее волю.

Эшши-бай, не сводя глаз с мертвой сестры, осекся. Чего доброго, ухлопает еще под горячую руку.

– А ты не догадываешься, зачем? – криво усмехнулся Джунаид. – Подумай!

Эшши-бай пожал плечами. Никогда не поймешь отца, что он думает и какое решение примет через мгновение.

– Она твоя сестра, а моя дочь. – Джунаид-хан осторожно поднял подушку, под которой томились два пузатых чайника с зеленым чаем. – Но она женщина… Что толку от того, что ее земля носит? Только небо коптит. Она чужая… Ты и Эймир – мои. Вы, ваши сыновья будете продолжать мой род, мое имя, мои дела… Ее смерть сослужила всем нам хорошую службу. Узнают люди, скажут: «Джунаид-хан ради обычаев дочери родной не пощадил. Вот кто истинный слуга ислама, вот кто ревностно блюдет законы наших предков!» Я потерял одну дочь, но приобрел тысячу воинов. Смерть Тыллы приведет в мой лагерь тьму мусульман, тысячи ревнителей адата и шариата. – И хан словно ни в чем не бывало отлил в пиалу чаю, с шумом отхлебнул глоток.

…Дурды-бай ухмыльнулся, вспомнил, как однажды распинался Джунаид-хан перед хивинским ханом Исфандиаром, называя его другом, братом, пока тот был в милости у англичан. Хивинский владыка знал истинную цену джунаидовским клятвам и все-таки поверил ему. Из-за непомерно пылкой «любви» басмаческий главарь повелел своим сыновьям привезти ему голову хивинского «брата»… Кто сказал, что ворон ворону глаз не выклюет? И по сей день перед глазами Дурды-бая, как наваждение, стоит ковровая сума, шмякнувшаяся у ханских ног; в той ковровой суме сочилась кровью голова хивинского правителя.

Теперь же Джунаид-хан загнанным волком мечется по Каракумам. Не поджигай – сам сгоришь, не копай яму другим – сам туда угодишь. Ушла его былая сила, как остатки мутного чая, выплеснутого на песок. А послушаешь хана – все мнит себя чуть ли не падишахом… Все о себе да о себе. Своя рубаха ближе к телу. Хан не раз посылал в преисподнюю как отряд Дурды-бая, так и отряд его брата Хырслана. Джунаид-хан приказывал сыновьям Сары Баллы идти на верную гибель, под красноармейские клинки, а сам со своими сыновьями Эшши-баем и Эймир-баем любил лишь ночные набеги на аулы да дележ захваченного добра. Что отец, что сыновья – беркуты. Да шайтан с ними, с этими алчными разбойниками, думал Дурды-бай.