Лена думала: значит, работу, даже такую тяжелую и вредную, можно полюбить? Полюбить так, что захочется все делать быстрее и лучше? Захочется придумывать разные улучшения в работе? Антон, безусловно, любил цех, поэтому он ловко и споро работал, поэтому заваливал бриз идеями, приносил каждый понедельник исписанную предложениями тетрадь. Удивительно! Сама видела, а то бы не поверила.
Толстяк Львов, симпатичный, несмотря на экзему и постоянное почесывание, был ярым противником труда женщин в цехах: им что полегче надо, лаборатория или расфасовка лекарств. Он не понимал, почему Лена предпочла цех лаборатории. Толстяк сочувствовал девушке и частенько спрашивал: «Как, справляемся, привыкаем?»
Обычно Лена отвечала: «Привыкаем, спасибо». А тут в сердцах она возмущенно сказала:
— Дьявольская работа, привыкнуть к ней невозможно. Все вручную, неужели нельзя усовершенствовать? Неужели нельзя придумать так, чтобы не травить людей проклятыми парами уксусной кислоты и ангидрида? Разве привыкнешь к тому, что зубная эмаль разъедается, и через два-три года у тебя вместо нормальных зубов останутся черные пеньки? Большая радость от серебряных зубов, которые тебе вставит администрация!
Лена частенько думала о своих зубах и украдкой плакала: ей казалось, они уже начали у нее темнеть. Добродушный вопрос начальника цеха: «Привыкаем?» — подоспел именно в этот момент.
Львов нисколько не обиделся, наоборот, согласился:
— Вы правы, надо усовершенствовать процесс. — И он переадресовал упрек Антону: — Ты главный у нас изобретатель, а плохо стараешься, не думаешь, не мозгуешь. Товарищ девушка правильно негодует — много ручной работы, а вредность паров просто нельзя дольше терпеть.
Зато отзыв Лены обидел Антона. Тебе не нравится? Пришла бы ты сюда пораньше, до двадцать седьмого года. Тебе повезло, сейчас-то в цехе красота, рай! Антон рассердился и разбурчался, Лена была готова взять свои слова обратно.
Не отворачивайся, не отворачивайся, послушай про мои страдания. В ведре варил аспирин, под ведром шипел примус — вот какая техника была. Кипит, клокочет, газы вредные летят во все стороны, постоянная оскомина от них в зубах. Старался ртом не дышать, отворачивался, а куда денешься? От примуса то и дело пламя вспыхивало в ведре, тут уж не зевай, принимай меры. Брал лист кровельного железа и накрывал ведро — пламя задыхалось, гасло. Время от времени встряхивал ведро, чтобы не пригорало и не садилось на дно. Сваришь порцию, и самому стыдно смотреть: продукт ужасный, просто никуда. А другого нету.
Попоздней чан алюминиевый соорудили на десять ведер. Шесть примусов подставили под него. Градусник дали, макай чаще в жижу, проверяй температуру. И веслом велели помешивать. Масштаб стал крупнее, страху от шести примусов больше, однако аспирин все равно такой же получался, черный как сатана!
Долго этак-то работали, потом аппаратик привезли, аккурат самовар пузатенький. Паром обогревался, и отверстие в нем устроено — для градусника. Мешалочка внутри пристроена, рукой ее вертеть. И люк был — кругленьким дамским ротиком. Ох и намучился я с этим ротиком — не выгрузишь никак, приходилось вычерпывать через час по чайной ложке: ложка-то на длинной ручке, иначе не до стать. Говорю химикам: давайте будем кувыркать самовар — гуща сама вытечет. Не согласились и придумали выдавливать гущу сжатым воздухом.
Больше всего муки было с фильтровкой аспириновой гущи. Нальешь ее в матерчатый мешок вроде наволочки и руками жмешь-отжимаешь аспирин от кислоты. Кислота течет, а у тебя зубы ноют, пропадают, и кожа на руках долой, и сердце колотится ненормально. Химики смотреть не могли на мои страдания. Где-то добыли центрифужку игрушечную, размером с ночной горшок. Она капризничала, плохо крутилась, я даже просить стал: «Разрешите к прежнему способу вернуться?» Химики свое: «Работай на центрифужке». Почему-то она была немыслимо непокорная, визжала громко и билась о стенки. Боялся ее я до ужаса, и недаром: раз сорвалась, меня краем зацепила — три дня валялся в постели. И стенку здорово повредила, так вращалась, паскудина!
Ты хаешь: «Ручной труд, чудовищная вредность!» Подумай, каково раньше было? В двадцать седьмом году переворот на заводе произошел полный, райская жизнь началась. Самовары, наволочки, горшки ночные — долой! Вместо них из Германии огромадные аппараты привезли и центрифуги эти. С ними, конечно, пузатый немец-перец Гереус. Немец командует, мы тяжести таскаем и ставим на место, и радуемся до слез настоящей работе.
Не сразу к большому масштабу привыкли, постепенно приладились. Аспирин стал серый, потом белый. Чудеса! И много потекло его с завода. Другие лекарства также. Советское золото перестали капиталистам переводить за лекарства, хватит, сами умеем делать.
В двадцать седьмом году мне за счет завода челюсть серебряную поставили. О, гляди, любуйся! В двадцать же седьмом году завели хорошую моду — предложения рабочих на производственных совещаниях разбирать. Через год бриз организовался. Совсем ладно стало: любое предложение вноси — рассмотрят. Годится — примут и премию дадут. Немец-то многого недодумал, давайте сами мозговать. Я совсем ожил: и работать по-другому, и улучшать производство можешь сам, и премией тебя отблагодарят.
