Предчувствие - [33]

Как раз в этот момент на подмостки взойдет Мустафа Гончарски. Мы еще неоднократно столкнемся с этим персонажем, но при обстоятельствах, которые будут описаны в надлежащем месте, а пока что уделим чуточку внимания его бороде. Он будет читать прозу, что, впрочем, никак не отменит почетного звания самого длиннобородого поэта (это не шутка). Оживи Уитмен, так даже в нем наверняка обнаружится зависть к Мустафе – ревность, которой не умалят даже оттопыренные уши столичного стихотворца. Борода и впрямь солидная: благолепная, гладкая, осанистая, чубарая. Словно выструганная дощечка. Чистое загляденье.

Сперва нашему герою, конечно же, покажется удивительным, что люди способны вот так вот собраться для того, чтобы в течение нескольких часов внимать стихам, но загадка быстро разрешится: слушать поэтические завывания не станет почти никто, если не считать нескольких полусидящих прямо у сцены субъектов с размякшими взглядами. Лишь толкущиеся у барной стойки бестолково-крикливые девицы, позвякивая дрянными клипсами, поддержат выступление бородатого верзилы поганым, растреснутым смехом. Прысканье будет перепрыгивать изо рта в рот, как вирусный мячик, рефлекторно пасуемый игруньями друг другу. (Действительно необычная деталь: никто из дам не засмеется одновременно.) Основное же внимание зала будет сосредоточено не на версификации, а на своеобразном мастер-классе памфлетиста Германа Колоскова, который в этот момент обнародует рецепт коктейля «Свобода». В разных пропорциях смешав напитки разной крепости, Колосков под ритмичные хлопки и улюлюканья коллег, как один горланящих «Пей до дна! Пей до дна! Пей до дна!», опустошит первую чарку. Тем временем Грета и Петр подсядут за один из столиков, и наш герой будет представлен Шакуршинову (возможно, он даже узнает красную физиономию маститого критика, мельком увиденную ранее во время прогулки по городу, но, впрочем, эти домыслы ни к чему).

– Да-да, Греточка, как же не помнить, подающий надежды поэт-неофутурист, – глуховатым полуголосом отчеканит Евгений эту, скажем прямо, не слишком лестную для автора характеристику.

– Я совсем не уверен, что в будущем напишу нечто похожее на прочитанные вами тексты, – зачем-то вымямлит Петр.

– Отчего же? А что тогда в ваших ближайших планах? – просопит Шакуршинов.

– Ближайших?.. Сложно сказать. В далеких, наверное, – роман, – заикнется Алексеев.

– Роман?! Столь архаичный жанр?! Перестаньте думать об этом, бросьте, век романов давно позади, к тому же это совсем не ваше, да подобное ребячество и не нужно сейчас никому, никто и рассказа уже до конца не дочитает, такое уж время нынче, пора афоризмов и моностиха. – Сиплый голос поэта-критика смешается с выпускаемым изо рта дымом. Да, он станет курить одну сигарету за другой, так что нельзя будет толком зафиксировать момент смены куцего бычка на новую, идеально ровную белую палочку с ярко-оранжевым фильтром, словно ее обладатель превратится в многократно проигрываемое видеоизображение, и совершенство повторения будет нарушать только его неустанная болтовня.

– Повторить пиво? – поинтересуется у Шакуршинова целовальник, а затем, получив согласие, обратится к подсевшим за столик: – Вы что-нибудь закажете?

Грета попросит еду и пиво, и как раз в этот момент за столиком появится Стрекуло[19]:

– Я прямо-таки во-о-о-о-душевлен! – Он словно нанижет многочисленные «о» на спицу своего писклявого голоса.

– Редкий случай! А о чем речь? – откинувшись на спинку стула, поинтересуется Евгений.

– О поэтическом блоке, конечно, о чем же еще? Козлатова и Сусликян согласны прислать свои подборки! – Борислав в самом деле захлебнется радостью (а Петра удивит эта школьная привычка называть друг друга по фамилиям). – У Козлатовой цикл верлибров. А ты знаком с Сусликян?

– Ну, Сусликян – сука известная, – уклонится от ответа Евгений.

– Не скажи, – скажет Стрекуло, продемонстрировав владение тактикой двусмысленности, которая, посмеем надеяться, не укроется и от наиболее проницательного читателя.

– Нечего тут стесняться, вот так я скажу, – скажет Шакуршинов.

– Интересно, что она про тебя скажет, – скажет Стрекуло. (Не надо придавать этой перебранке большого значения, ее не хватит и на десяток реплик.)

– Не бери себе на ум, что Аввакум скажет наобум, – скажет Шакуршинов (несмотря ни на что).

– Лучше недосказать, чем пересказать, – скажет Стрекуло.

– Скажешь курице, а она – всей улице, – скажет Шакуршинов.

– И тем не менее стихи Сусликян хорошо впишутся в наш блок[20], – пропищит Борислав, наконец прервав нелепую пикировку.

– Кстати сказать, вот перед тобой еще один потенциальный участник блока: поэт-неофутурист Петр Алексеев, – словно чеканя фразы диктанта, отрекомендует нашего героя Шакуршинов, по-видимому не без намека на то, что указанный титул неофутуриста окончателен и не подлежит обжалованию. Между тем Петр уже начнет испытывать бессознательную неприязнь к прежде высоко чтимому им футуризму (даже без неоприставки).

– Ничего себе, вот так запросто опубликоваться в «Гуманитарной прагматике»! – с трогательной улыбкой на устах торжественно прошепчет Грета. (Петру пока неизвестно, что поэтический раздел указанного журнала прочтут только включенные в него авторы – и это в самом лучшем случае.)