Предатели - [84]

Чертова улыбка появляется каждый раз, когда я мысленно называю это мелкое хулиганистое, но очень смышлёное чудо — дочкой.

Александра смотрит очень внимательно, уверенно сжимая в руке уже пустой рожок.

— Единорожка, слушай.

Я забираю пустой стаканчик и выбрасываю его в урну. Достаю из кармана маленькую упаковку влажных салфеток и сам — хоть малышка может справиться сама — вытираю ей ладони. Просто хочу делать то, что делают нормальные отцы: быть опорой, защитой и поддержкой для девчонки, которая должна смотреть и видеть перед собой не тирана, а стену, за которой можно спрятаться от всех невзгод.

— Это просто мороженное. Мы купим еще. Одно или два, или три. — Я бы купил ей целый мороженный заводик, если попросит. — Купим столько, сколько тебе нужно, чтобы наесться и быть в хорошем настроении. Ничего страшного не случилось. Ты просто случайно уронила. Я в детстве чего только не ронял.

Алекса выслушивает, сосредоточенно сопит спрашивает:

— И ты не будесь меня лугать?

Мне стоит больших усилий не подать виду, как сильно я зверею от одной мысли, что все эти годы мой ребенок жил рядом с существом, которое настолько ненавидело весь мир, что умудрилось запугать даже маленького ребенка. Что Островский своими грязными лапами растоптал то, что бесценно — детскую веру в то, что отец должен защищать и оберегать.

— Единорожка, я никогда не буду тебя ругать. Ни за что.

— Плавда? — Она неуверенно улыбается.

— Честное папино слово.

Даже не знаю, почему вдруг говорю это — обозначаю свою роль в ее жизни.

Мы с Анфисой так толком и не обсуждали, как лучше сказать дочери, что на самом деле ее отец — я, а не мудак, который не стеснялся поднимать руку на них с мамой. Сошлись на том, что удобный момент так или иначе появится сам, и когда это случится — мы найдем подходящие слова, чтобы сказать Единорожке правду.

Вот, похоже, тот самый момент.

Еще секунду думаю, что Алекса не предаст этому значения, но она уже немного наклоняет голову на бок и явно переваривает мои слова, пытаясь понять, почему я так сказал.

— Я знала, — говорит неожиданно уверенно.

— Что знала?

— Кто мой настоясий папа.

Даже не знаю, как и реагировать на это абсолютно искреннее детское признание.

То есть, пока мы с Анфисой строили теории и выжидали, наша маленькая девчонка все давно поняла.

Хотя, чему я удивляюсь? Это ведь моя порода — Рэйновская. Не Островская.

Замечаю, что у меня немного дрожат руки, когда прячу салфетки обратно в карман. Надо же. Мне никто не говорил, что говорить ребенку: «Я — твой настоящий папа» будет так сложно.

— Я вседа знала, что ты где-то есть, — продолжает уверенно рассказывать Алекса. — Мой настоясий папа. Лызый.

Приходить пару секунд понять, что такое «лызый» и почему речь обо мне, а не о биатлоне или других земных видах спорта.

— Ры-жий, — поправляю ее по слогам, рокотом растягивая первую букву.

Алекса пытается повторить несколько раз, но в конечном итоге мы оба сдаемся.

— Ну лыжий та лыжий, — делаю вид, что сдаюсь, и моя маленькая дочка весело хихикает, как будто натворила всяких разных маленьких безвредных дел. Выжидаю, когда она перестанет смеяться, понимаю голос до шепота и сознаюсь в своей «большой тайне»: — Я тоже знал, что у меня есть маленькая принцесса. Прости, что опоздал и тебе пришлось ждать в башне с драконом.

Дочка широко улыбается и на миг, когда вечернее солнце падает ей на щеку, я вижу тот же узор веснушек, что и на щеках. Возможно, просто придумываю — даже скорее всего — но это мои веснушки.

Алекса тянет ручки, крепко обнимает меня за шею и когда поднимаюсь, вист на мне счастливой довольной обезьянкой. Только смешно дышит в ухо, заставляя глупо смеяться от щекотки.

Правда, потом вдруг снова становится серьезной и, поворачиваясь ко мне, заявляет:

— Надо сказать маме.

Ну да, мама ведь не знает.

Я хохочу как ненормальный, представляя, как сегодня мы явимся к Анфисе, усадим ее на диван, накапаем успокоительного чая и будем в два рта вскрывать «самый большой секрет».

— Мама будет очень пелезывать, — все так же сосредоточенно размышляет Единорожка.

— Ага, — давясь смехом, соглашаюсь я. — Наверное, ей тоже нужно купить мороженное и сладкой газировки.

— Да, много, — кивает Алекса. — И платки. Вытилать слезки.

Мне всего двадцать четыре года.

Я в очень многих вещах тот еще сопляк и раздолбай.

Но одно я знаю точно: моя дочь и моя жена никогда больше не будут плакать.

Эпилог: Анфиса

Год спустя

Рэйн говорит, что в этом году в Лондоне очень теплая осень.

Как никогда на его памяти.

И добавляет: «Это потому, что я привез домой Русское солнце и Божью коровку».

Ему доставляет особенное удовольствие придумывать нашей дочери новые прозвища каждый месяц. Кем Алекса только ни была: и единорогом, и матрешкой, и домовенком. Вот теперь она — Божья коровка. Потому что в детском саду, куда она ходит, готовят спектакль для родителей и у нашей малышки большая важная роль. Понятно, кого?

Так что сейчас, когда мы сидим на прием к зубному врачу, Алекса сосредоточенно грызет кончик косички, в которой уже очень явно наметились рыжие пряди, и переживает совсем не из-за того, что через пару минут ей в рот полезут с разными, возможно, не самыми приятными процедурами. Она снова и снова повторяет слова своего роли.