Но каким бы плов ни был, всё равно: как можно такое богатство променять на полдня игры на айфоне? Вот так и побеждает глобализация самобытные культуры.
Ужинать я не стала. Принципиально. А то потом жизни не хватит расплачиваться за этот светкин дар. Вот… пусть остальные едят — они со Светиком не ругались. Чтобы не так отвлекаться на запах, я наврала про «живот болит» и вышла во двор. Забралась с ногами на корявую и неудобную скамейку под вишней. Из открытой форточки на кухне долетала восторженная скороговорка Борьки «про щуку», грубый смех Надежды Ивановны, визгливый — Лизонькин. Изредка вступает низкочастотный бас дяди Миши. Но все это легко глушат светкины гламурные завывания. Их не перепутаешь.
Рыжий кобель злобно ворчал в будке — ему явно не нравилось мое соседство. В свинарнике тоже шла какая-то возня. Все вокруг дышало жизнью и было настроено ко мне если не враждебно, то уж точно равнодушно. Но уходить отсюда я не собиралась. Пусть мирятся с моим присутствием. Еще каких-то я там свиней и собак боялась! Люди намного страшнее.
Эх, Леша-Леша! Прошло три дня, но я о тебе вспоминала всего несколько раз, и то по привычке. Значит, и не любовь это была, а так, пустые мечты. «Прелесть» — как моя мама выражается, когда вспоминает, что православная. «Прелесть» — от слова «прельщение». Нечистый прельщает род человеческий, чтобы люди не делами реальными занимались, а тратили силы и время на мечтания. Вот положено в пятнадцать или шестнадцать лет быть влюбленным — и хоть ты тресни, в кого-никого, а влюбись! И ходи, думай, вздыхай, подруг терроризируй… Такая мода. Не знали бы, что положено влюбляться — может, другими б делами занимались спокойно. И я этой хренью страдала столько времени! Могла бы язык иностранный выучить, или фильм, например, снять, и прославиться, и тогда бы этот Леша с его распрекрасной шеей… Тьфу, опять!
А еще мне холодно и тоскливо очень. Но я все равно буду сидеть здесь. Холодно снаружи и на душе тяжко, и пьяная перебранка доносится с конца улицы — как в тот вечер, когда мы только приехали. А еще — коты орут и много звезд сверху. Небо ясное, ни тучки не видно. Есть во всём этом своя гармония. Даже если тебе лично плохо. А любая гармония — это уже в кайф.
Сколько же еще мы будем сидеть тут, как в тюрьме? И я плетусь сперва в душно-душистый сумрак бани, — умываться, а потом в духоту приютившего нас дома. Незабудки на выношенной простынке уже не умиляют, как в первый вечер — напротив, уныние нагоняют. Долго на них еще придется смотреть? Борька отрубился, Светик в айфон уставилась, мама то ли спит, то ли думает о чем-то. Разговаривать не хочет. Хозяев не слышно. Как же все нелепо… Буду спать.
* * *
Шью бегемотиков. Если вам так повезло, что каникулы вы пересиживаете в некоей дыре, по недоразумению именующейся «маминой Родиной», знайте: пошив бегемотиков — это точка невозврата. Коли плоды рук ваших понравятся, жить вам здесь вечно… Кто же отпустит такого ценного специалиста? Когда сточится эта иголка, нестареющая Лиза подаст мне следующую. Так и будет сидеть рядом, пуская от излишней концентрации внимания слюни и шмыгая носом. Ей торопиться некуда — она в одной и той же поре навсегда. «Детство — это лучшее время жизни» — и так ведь считают многие. А если вечное детство — как проклятие? Потом Лиза позовет других детей — и им тоже надо будет сшить бегемотиков. Потом родятся и подрастут следующие… А я все буду шить и шить, и стану бессмертной — абсолютно себе не в радость. Прокалывая туповатой иголкой грубый брезент (на бегемотика пошел советский рюкзак), исподтишка рассматриваю свою «девочку». Большая, одутловатая, неуклюжая растрепа. У нее и характер не очень — чуть что капризничает, ноет, злится. Хочет, чтобы все было «как здесь!» Как в журнальчике, где нарисован ее кумир. Детского обаяния в Лизе ни капли, зато детской дурости и самоуправства хоть отбавляй. Я было взялась шить бегемотика из ткани в горошек, но Лиза взбеленилась, грозно засопела и, вырвав ткань из-под ножниц, выкинула за дверь.
Да, мне страшно. И шью я безо всякой охоты — лишь бы отвязаться. А мама со своей лежанки радуется. Ей кажется, я совершаю богоугодное дело. Взялась даже помогать, сшитые детали выворачивает. Сдается, моя добрая мама чувствует перед подружкой далекого детства вину: не она оказалась в этот буран там, вместо бедной Лизоньки.
Наполовину прошел четвертый день здесь. Еще из хороших новостей: мама впервые встала. Окно комнаты, где мы все обретаемся, дарит чудный вид на места маминого детства: кусок забора, мокрого от дождя, и ветки.
— Тань, ты мне, может, сфотографируешь немножко улицы? — даже мама отдает себе отчет, что «Панорамы» Яндекса сюда не придут еще тысячи лет.
— Под дождем, что ли?
Маму таким аргументом не проймешь.
— Дождь — это чудесно… — раздумчиво произносит она.
— А a тебе зонтик подержу! — Борюсик оторвался от телевизора. Светка — та не оторвалась. И головы не повернула.
— Вот прямо подержишь, и все? И прямо вот воду лить на меня не будешь, пакостить, в лужи прыгать? Позорить меня перед всеми…
— На фига? — Боря искренне удивлен.
