Предатели - [33]

— А Вы не лезьте в наши дела! И не вам мою дочку судить.

— А ничего, что ты у меня живешь, и я тут всю вашу кодлу кормлю-пою-согреваю. Танечку твою преподобную работать не заставишь! То у ней понос, то золотуха… И все притворяется, слабеньким голосочком разговаривает. А за обедом, как погляжу, совсем не стесняется.

— Вот что, Надежда Ивановна! Загостились мы, гляжу, у вас. Я вот сейчас встану, и мы пойдем ловить попутку. Лучше на улице, чем здесь ваши попреки слушать! Вы нас сами к себе позвали — я не напрашивалась!

Мама решительно завозилась на постели, и тут же завопила не своим голосом.

— Ай, да лежи ты, — досадливо пробормотала Надежда. Из-за занавески мне было видно, как ее шея и скулы пошли красными пятнами. — Вошкаешься тут. Лежи. Рано тебе вставать. А ты — хватит подслушивать. — Это она меня запеленговала.

— Иди, царевна Несмеяна, матери помоги лучше! — и наша хозяйка с чрезмерным шумом умчалась куда-то во двор. Возможно, свиньям давать.

Очень удачно, что Борька и Света где-то шляются. С мамой нехорошо совсем. Она кричала в голос, рыдала и ревела, размазывая слезы по набухшему багровому лицу. Никому не надо бы ее сейчас видеть. Но я почему-то не боялась. Я ведь ее дочка — самый близкий человек. Зачем ей от меня-то таиться? И на дурную и грубую тетю Надю я, как ни странно, не особенно обиделась. Ведь она нам секрет Веры Андреевны сейчас подтвердила. И от этого легко. А какого политеса ждать от человека, выращивающего свиней и торгующего в круглосуточном сельском магазинчике, преимущественно, как мы понимаем — водкой «под запись»? Деликатного понимания ваших дарований и тонких душевных движений? Не дождетесь. А вот накормить такие люди вас смогут. Если захотят, конечно. Эта — захотела. И приютила, и заботится, как умеет. Так что спасибо вам, тетя Надя — от Тани, которая ни рыба, ни мясо.

Я стою столбом у кровати, мама плачет. Я стою — она плачет. И очень долго все это продолжается. Минут двадцать, не меньше.

— Все слышала, да? Будешь читать? — мама, еще всхлипывая, протягивает письмо. Мне совсем не до него, но чтобы не злить маму, я беру и читаю обо всем том необычном, что по маминой просьбе вспомнила ее тетушка, сестра Веры Андреевны (я эту тетушку даже не видела никогда, она очень далеко живет).

И как моя бабушка в старших классах составила себе список книг, которые, по ее мнению, должен прочесть каждый уважающий себя человек — и поглощала громадными порциями Чехова, Толстого, Достоевского, Бунина, Пришвина…

И как Вера Андреевна поступила в университет на отделение какой-то зверски запредельной математики, но не смогла осилить материал. Даже ее знаменитая воля не помогла — и студентка попала в психушку с острым нервным расстройством…

Как полюбила своего будущего мужа, моего чудаковатого дедушку Игоря, и гоняла по ночам к нему на мотоцикле по степному бездорожью — дедушка преподавал в одной из сельских школ. Однажды мотоцикл на полпути сломался, и Вера Андреевна шла пешком всю ночь — километров двадцать, бросив железного коня в поле.

Я представила молодую бабушку на мотоцикле, зеленоглазую, влюбленную, мчащуюся под лунным светом навстречу судьбе. Дедушку, тогда еще юношу, читающего любимого Хэмингуэя на веранде бывшей дворянской усадьбы, но в дедушкины времена ставшей поселковой школой. Он кутается в колюче-шерстяной зеленый плед, досадует на комаров и в нетерпении закуривает, услышав знакомое рычание мотоцикла.

Они были ровесниками — и в двадцать четыре года уже оказались родителями двух девочек. А дальше — моя мама всегда считала, что ее родители развелись из-за бытовой неустроенности. Что Вера Андреевна разозлилась на мужа, гвоздя дома не желавшего вбить, да и уехала к родителям.

— А я так папу всегда жалела, — всхлипнула мама, — и считала, что мама нас с сестрой предала. Вышла зачем-то замуж потом за этого отчима. Он ведь даже говорить толком не умеет — диалект какой-то дикий: «исчупашился», «карапет», «рамудить»… Водителем у них в партии был. Братик родился — так она совсем от нас отошла. Как животное, знаешь: не успел котенок подрасти, а у кошки уже новый выводок — так она этого, который чуть подрос, бьет, к себе не подпускает. Вот и мы с сестрой так же, будто и не родные ей дети. Она, видите ли, семью создала новую. Этому своему… угождала… А мы — вторым сортом.

— Но иначе бы братик твой не родился. Ты же его любила.

— И любила, и сейчас люблю. Конечно. Да, братик у меня что надо.

— И, потом, Вера Андреевна, по ходу, выкарабкивалась. Представляешь, как ей тяжело было. Предательство пережить — с её-то характером. Хорошо, не убила никого.

Мама долго-долго смотрит на меня. Веки набухли, глаза красные, лицо — как непросохшая маска из папье-маше.

— Танечка, она ведь убила.

— Ка-ак? Кого?

— И себя убила, и нас. И папу. Семью нашу убила.

— А, ну, конечно. И няшный дедушка Игорь тут совершенно ни при чем.

— Кто сильнее, тот и прощает. А она была сильной. Она ведь очень сильная. Могла бы и простить его, забыть, что гордая. А вместо этого — что сделала из нашей и своей жизни?

Беру мамину руку в свои ладони. Глажу пальчики. У мамы рука сухая, с тонким запястьем, смуглая. Пальцы узловатые, а все ногти разной формы. На ногте большого — вмятина посередине. На среднем ноготь лопаточкой, узкий у основания и расширяющийся к концу. На указательном, наоборот, сужается кверху, заостряется. Самые красивые — на мизинце и безымянном — ровненькие, элегантные, будто те ногти лепили подмастерья, а эти два — хорошие скульпторы, хоть и каждый в своем стиле. На подушечке безымянного пальца — крупная родинка. У мамы мягкие, нежные и чуткие руки, она ресничку на три узелка завязать может. Хотя с виду никогда не подумаешь. Да про нее много чего с виду не подумаешь.