Вцепившись в подлокотники, стала вспоминать молитвы, стараясь не смотреть в окно. Ладони быстро вспотели. Вера Андреевна, уткнувшись в иллюминатор, не обращала на меня ни малейшего внимания…
Ледяными руками схватила толстый журнал и стала читать, читать, читать. Только не думать, на какой мы сейчас высоте.
— Внимание! Наш самолет набрал десять тысяч метров над уровнем моря… Скорость полета — …
— Катюш… тьфу ты, Танюш, не тошнит?
— …
— Живы будем, не помрем, — подытоживает бабушка.
Борька тянется с другого ряда:
— Мама сказала, сейчас кормить будут!
— Ы-ы-ы… — отвечаю ему я.
Но в итоге поели мы вкусно. Так час и пролетел. Но что делать еще сто двадцать минут, если не думать о той пропасти, что под самолетом?
Может, сократить пропасть между мною и бабушкой? Так, исключительно со скуки.
— Вера Андреевна, Вы спите?
— Нет.
— А почему Вы с мамой из поселка уехали?
— У меня папа заболел. Надо было быть с ним.
— А после того, как его не стало?
Оказывается, бабушка не любит прямых вопросов. Ухитрилась не ответить. Зато принялась травить всякие истории про поселок. Часть я от мамы знала, но многое услышала впервые.
— …Зимой там стоял лютый холод. Девчонки мои даже дома мерзли, сопливили, дохали сильно. А отопление центральное, от кочегарки трубы шли. Кочегарами же работали две такие девицы, которых больше винцо, водочка и танцы интересовали, чем то, что им поручено. Топили отвратительно. В квартире весь месяц — плюс двенадцать, а за окном дело и до минус тридцати шести доходило. Ругаться с кочегарами без толку. «Да-да-да!», — а сами опять за свое.
А мы тогда в клубе стенгазету выпускали. Я и нарисовала на девиц этих шарж. Как одна верхом на бутылке, а другая рядом. Обе — пьяные, противные, жалкие. А, главное, похожие очень. Я ведь тогда зверски разозлилась — из-за них мои дети болеют!
Над шаржем всем поселком смеялись. В клуб люди специально ходили — посмотреть. Два дня смеялись… А на третий Любка умерла — это одна из тех, что в кочегарке. Таблеток наглоталась со стыда, да по пьянке… Спасти не смогли.
Помолчав, бабушка буднично подытожила:
— С тех пор я больше не рисую.
— А к кому мы вообще летим? Там знакомые остались?
— Да, там Лида до сих пор живет. Это наша одна, с камералки. Помню, муж ее как-то меня чуть не побил…
Да уж, приятная перспектива — ехать в гости к такой семье.
— Почему-у?
— А из ревности.
И, как ни в чем ни бывало, Вера Андреевна продолжает:
— Мы на Новый год сценку ставили из «Бременских музыкантов». Помнишь, где сопровождающие короля стражники поют «Куда идет король — большой секрет…»
— Помню. Прикольно.
— Ну, вот. Нарядились с подружками так, что никто узнать не мог. Короля-то быстро рассекретили, а вот стражников… И, главное, все думали, что мы — парни. А мы специально голоса не подаем, зато ведем себя соответственно. Я для смеху к Лидке подкатила, на танец зову. Тут её муж меня за плечо да на крыльцо: «Пойдем, выйдем…»
Отлично! Мы без приглашения едем в семью, где Вера Андреевна приставала к женщине, за что чуть не получила от ее супруга в ухо.
— А где в это время Ваш муж, то есть, дедушка мой, был?
Вера Андреевна опять мурлычет что-то, непохожее на ответ, и мастерски переводит тему. Вот как — значит, будем разговаривать только о том, что ей нравится, да?! Не выйдет. Ничего, в поселке я все равно добьюсь от нее правды.
Самолет, о котором я уже почти забыла, кидает вниз и в сторону. Резко выпрямляюсь. И сижу, прямая-прямая, вцепившись в подлокотник. Почему-то кажется, что, если сидеть прямо, то и самолет тоже выпрямится.
— Турбулентность называется. В школе разве не проходили? — смеется бабушка. — Да, и руку можно я заберу? — подлокотник кресла вдруг оказывается живым и настойчиво выдирается из моих потных пальцев.
— Ой, извините, Вам не больно?
— Больно? — Вера Андреевна в очередной раз демонстрирует, как презрительно умеет фыркать.
Я взрываюсь:
— Вам никогда не больно, Вам никогда не страшно, и Вы, наверное, никогда не плачете, да? А, может, Вы — робот? Запрограммированный!
Господи Боже, да что это я несу? Так же нельзя!
Но — дело сделано. Уже сказала.
Вера Андреевна отворачивается к иллюминатору. Всем своим видом давая понять, что с таким хамлом, как я, разговаривать ей не о чем.
Да неужели я все ж смогла ее «допечь»?
Ветер. Здесь холодно и ветер. Злющий, ледяной, змеистый. Эйфорию от удачного приземления выдуло за три минуты. Мы сидим в здании аэропорта и боимся нос высунуть наружу. А ведь еще надо ехать в этот чужой город, искать автовокзал… И так далее…
Надо бы перед Верой Андреевной извиниться. Она, конечно, маме не нажалуется, но это и неважно. Плохо мне от собственного хамства. И это «плохо» так раздирает, хоть плачь.
Но бабушка занята. Ей позвонили, и вот уже пять минут она выясняет какие-то детали и отдает приказания. Наконец, оборачивается к нам и разводит руками:
— Ну, вот и все. Дальше поедете одни. На работу вызывают. Срочно.
Утешает маму:
— Да тут немного осталось. Километров двести, не больше. К вечеру будете.
Мама, заметно сдерживаясь, уточняет:
— Будем — где?
— Да не переживай так. Приедете, спросишь Всерождественских. Там все друг друга знают. Может, и нас еще помнят. К людям же едете, чего бояться? Вон, и мужчина с вами. Так что переживать совершенно не из-за чего! — Улыбается лучезарно, кивает на Борьку.
