Преданное прошлое - [29]

— Во что?!

Она лишь развела руками:

— Людей не стоит винить за это. Корнуолл — самое бедное графство в Англии. Все, что здесь осталось, — туризм и рыболовство, причем весьма убогое рыболовство, принимая во внимание ограничения, наложенные Европейским союзом, и постоянное присутствие иностранных плавучих рыбозаводов. Вот народ и старается заработать, на чем только можно.

— Да уж. — Картина, которую нарисовала Элисон, очень отличалась от того, что я вообразила.

— Можем попозже прогуляться туда, вот сама все и увидишь.

— Мм… — задумчиво промычала я. Маленькие острые осколки реальности начали безжалостно дырявить иллюзию, которую я столь восторженно себе нафантазировала. Аккуратные тайные записи Кэт уже стали для меня своего рода спасением от малоприятных реалий этого мира. И теперь совать нос во все углы, где когда-то обитала Кэт, означало делить ее с Элисон, а я уже поняла, что совсем не желаю ее ни с кем делить.

— Как ее, говоришь, звали? — снова спросила она, листая страницы. Тут ее глаза вспыхнули: — Ага! Кэтрин-Энн Триджинна! Знаешь, мне кажется, в нашей семье тоже был кто-то из рода Триджинна. Да нет, я даже уверена в этом! Или их звали Триганна? Или Тридженса? В Пензансе есть бакалейщик по фамилии Тридженса. Еще есть замок Триджинна возле Сент-Айвз.

Интересно, какая между ними всеми связь? У нас тут где-то валялась семенная Библия… — Эл резко помрачнела.

— В чем дело?

— Она на чердаке, — отозвалась она без всякого выражения.

— Ох! — Мне вовсе не хотелось добровольно лезть туда.

— Надо полагать, все равно рано или поздно нужно будет туда забраться… — Она оставила фразу незаконченной, словно предлагая это сделать мне.

Я ничего не сказала, но чувствовала на себе ее тяжелый взгляд.

— Ладно, слазаю туда, — с трудом выговорила я наконец. — Только скажи, где искать.

Я забралась наверх, а Элисон осталась у основания лестницы, сжимая пальцами, как клешнями, балясину перил.

Пространство чердака оказалось таким же светлым и ярким, как остальные помещения дома, только тут все вещи валялись в полном беспорядке. Огромное треугольное слуховое окно, встроенное в северный скат крыши, пропускало внутрь мощный поток дневного света, за что я была ему глубоко признательна. В одном конце чердака стоял рабочий стол Эндрю, весь заваленный бумагами. Там же обнаружился компьютер с погасшим экраном; вид у него был чрезвычайно обиженный. Его уже недели две никто не включал. Предсмертная записка, как сказала мне Элисон, была заткнута за монитор. Над серединой помещения проходила толстенная деревянная балка. На ней так и болтался обрывок веревки с перерезанным острым ножом концом — полиция перерезала, как я поняла, поскольку Элисон заявила, что так и не смогла заставить себя прикоснуться к мертвому телу. Я старалась не смотреть туда, но глаза не слушались. Веревка была ярко-синего цвета, что-то синтетическое, нейлон или полипропилен, и на вид довольно грубая, на такой, наверное, трудно завязать хороший узел. Интересно, подумала я, где же Эндрю научился вязать узлы? А руки у него дрожали, когда он затягивал петлю?

Я представила себе, как грубые волокна врезаются в нежную кожу его шеи, и заставила себя выбросить из головы эту чушь.

— Коробки видишь? — спросила снизу Элисон. Голос ее звучал фальшиво-возбужденно. — Они должны стоять рядом с большой чертежной доской.

Ну, это сооружение трудно было не заметить: огромная старая чертежная доска архитектора возвышалась в конце чердака прямо у щипца, а рядом, поставленные друг на друга, торчали три картонные коробки. Верхняя была покрыта толстенным слоем пыли; видно было, что до них долгое время не дотрагивались.

Я стащила верхнюю коробку вниз и открыла. Оттуда на меня уставилось лицо Эндрю, живое и улыбающееся, и его присутствие вдруг заполонило весь чердак. Я выронила коробку, рассыпав множество фотографий. Элисон и Эндрю, Эндрю и Элисон — ЭЭ, или «экономные эгоисты», как шутливо называли парочку друзья, — сотня, две сотни фото, снятых вместе и по отдельности; вместе с другими людьми на свадьбах, в лодках; история, запечатленная на цветной пленке «Фудзи» и упакованная в пропыленную старую коробку.

— Прошу прощения, — крикнула я вниз. — Я тут кое-что рассыпала.

Собрала фотографии и затолкала обратно в коробку, отводя взгляд от того, что на них изображено, от того гораздо более симпатичного мира. Во второй коробке были сложены старые записные книжки и дневники, выгоревшая книга записи посетителей, но ничего похожего на семейную Библию. Оставалась последняя коробка. Я с трудом раскрыла ее. Под связкой пожелтевших газет обнаружился некий здоровенный прямоугольный предмет, воняющий затхлостью. Я вытащила фолиант наружу. Кожаный переплет на ощупь был влажным и отдавал плесенью, хотя и сама коробка, и весь чердак были сухими, а крыша — водонепроницаемой; такое впечатление, что огромный том сохранял свой собственный климат.

— Нашла! — крикнула я вниз. Когда я подняла Библию, из-под задней обложки вылетело несколько листов испятнанной бумаги с почерневшими краями. На секунду мне показалось, что книга сейчас развалится на части, но потом я поняла, что это просто отдельные листки: судя по виду, старые письма. Я аккуратно собрала их и заложила обратно под обложку. Потом в последний раз оглядела чердак, где Эндрю Хоскин свел последние счеты с жизнью. Несмотря на яркий свет, проникающий в окно, атмосфера здесь была тяжелая, словно на меня давили не только балки и крыша, но и небо, звезды и все царство небесное, что над ними. Внезапно я ощутила приступ страшного отчаяния. Что я такое? Микроскопическая и бесполезная крупица жизни в огромной вселенной. И что я вообще здесь делаю? Впустую трачу свое время, расходую собственную жизнь. Ничего здесь нет; вероятно, и нигде вообще ничего для меня нет. Ни работы, ни семьи, ни мужа, ни детей, ни перспектив; и, несомненно, ничего подобного я не найду здесь, в Корнуолле. Хуже того, я женщина, и к тому же вероломная, не заслуживающая доверия. Эта мысль свалилась на меня, четкая и ясная, как зов боевой трубы, — мне следовало немедленно отсюда уехать, просто убраться подальше, куда угодно.