Предание смерти. Кое-что о спорте - [18]

И все же, все же. Теперь я понимаю: я именно такая. Потому что продемонстрировала силу, о которой другие не догадывались. Вот если бы я могла стать своей собственной женой! Это единственное состояние, когда притязания другого тела, особенно уже превратившегося в развалину, не вызывали бы во мне дикой ярости. Тогда я стала бы работать только на себя, радовалась бы каждому дню. Готовила бы пищу. Да, моя специальность — слабые, больные, дряхлые. Чтобы убрать их с лица земли, я должна быть как можно ближе к месту событий, то есть к тому или иному телу, которым хочу заняться. Но приближаться ко мне не смеет никто. Вблизи себя я терплю только себя самое, свой импозантный образ, который я хочу передать другим и одновременно сохранить для себя. Мне, как женщине, надо бы настраиваться на чужие образы, позволять себя беспрерывно описывать и при этом вести себя спокойно. Но это не по мне. Меня пришлось бы вакцинировать образами, которым я никогда не смогла бы соответствовать. Признаю свое поражение. Лучше я буду отбирать. Моей болезни, имя которой женщина, никак из меня не вырваться! Потому что я ей этого не позволю. Я в дикой ярости оттого, что у меня самой отнюдь не безупречная идентичность, и раз уж она бестелесна, мне приходится разрушать другие тела, прежде всего слабые, дряхлые, но обязательно наделенные собственным разумом, я избавляю их от старости и страданий только в том случае, если они мне доверятся. Я женщина и одновременно ее противоположность, я одна имею право смотреть, причем мой взгляд должен быть направлен только на меня самое. Чужой взгляд, что смерит меня, и не чувствуя себя в полной безопасности, я решительно отвергаю. Чтобы избавить свою идентичность от последнего изъяна, я сегодня же помещу в газете объявление: отныне я не буду бродить по миру со своим зеркалом. Я сама стану зеркалом, которое будет показывать мне мое лицо. И я сама буду решать, смотреть мне на него или нет. Каждый раз, когда я кого-нибудь отправляю на тот свет, я как бы рождаюсь заново. Я хорошо себя знаю и только тогда бываю уверенной в себе, когда устраняю других, тех, что считают, будто подошла их очередь предстать передо мной. Вот этого я не допускаю! Эти господа ценят меня, но не им решать, когда мне появляться. Я каждый день гуляю в парке возле казино и жду, не подбросит ли мне случай кое-что в виде маленькой пули прямо в сердце. Но чаще всего я исключаю любую случайность. Никто не должен принимать решение за меня. Никаких помощников! Деньги для того и существуют, чтобы их проигрывать. Женщины для того и существуют, чтобы иметь что проигрывать. Вот так. И больше никаких инстанций, которые бы меня контролировали.

Так как женщина измеряется, во-первых, мужчиной, а во-вторых, любой другой женщиной, мне приходится стирать с лица земли все вокруг, чтобы не быть измеряемой другими, чтобы самой стать мерой всего. Кроме того, я и себя измеряю своей собственной мерой. Это значит: меня не устраивает никто, кроме меня самой! Тех, кто не довольствуется только собой — их называют вдовами — нужно безжалостно устранять, им нужно искать новые взгляды, как ищут грибы в лесу. Да, я профессиональная вдова. Мой первый муж тоже умер с моей помощью. Второго, смертельно больного, я на всю ночь заперла в комнате с открытым окном, а потом посадила в ванну. Я отказываюсь каждый раз быть другой, не такой, какая есть, поэтому мне плевать на желания других. Что я могу сказать по поводу смерти Пихлера? Я должна была просто убрать этого человека, как и всех других людей. Я должна их ликвидировать. У меня руки чешутся. Объявление уже в почтовом ящике. Одинокая. Добросердечная. Любит копаться в огороде. Водит автомобиль. С удовольствием занимается домашним хозяйством. Иногда встретишь и другое, но все же домашнее хозяйство прежде всего, разве нет? Кончиками пальцев я прикасаюсь к своей блестящей кофте из чистой синтетики, к своим вставным зубам, к своим очкам, наконец, к своей шестимесячной завивке, похоже, более податливой, чем я. Да, я вдова самой себя, поскольку не выношу рядом с собой никого другого. Я женщина, которая долго скрывала свою ранимость, но теперь решила говорить правду в глаза, чтобы каждый мог увидеть нанесенную мне рану Прямо в лицо. Теперь мне плевать на всё и на всех, теперь я забочусь только о себе самой, ведь никто другой обо мне не позаботится. Но я еще не до конца себя знаю! Тут один говорит, что готов сделать для меня все.

Мне-то что, раз готов, так пусть и делает. Они говорят, какой я должна бы быть: иллюзией, мечтой. Чем-то таким, чего в действительности не бывает. По крайней мере, деньги не должны лежать мертвым грузом. Есть еще приемные племянники, хотя лично я свою кандидатуру в эту приемную комиссию не выставляла. Они полагают, что имеют на что-то право! Стоят передо мной и оскорбляют меня и моего нотариуса! Обвиняют меня! Люди отказывают мне в поддержке, но моя память мне не изменяет. А тут еще какая-то монашка с претензиями на наследство, это же надо! Монашка! Она ведь и так ни в чем не нуждается! Пылая, как только что разожженный костер, я спускаюсь к своему Алоису, который умрет двадцать первого ноября из-за меня и моих помощников, Анафранила и Эвглюкона. Это лекарства. Я поджигаю себя своим же огнем, взметаюсь высоким пламенем. Бумага, в которую я завернула этих господ, с шипением сгорает, а мои белые циркулярные пилы — нет, мои циркулирующие по кругу глаза уже ищут поверх моей жертвы следующего одинокого мужчину. Чтобы разжечь новый пожар. И сразу швырнуть в огонь пожарное ведро. Вода в нем — это я сама, на разговорном языке — бензин. Материя, применимая в самых разных целях, что не торопятся признавать, особенно когда ей, бедняжке, приходится, вопреки собственной веселой природе, с натужным воем приводить в движение наши грузовики. Так она, эта материя, по ошибке, ненамеренно попадает не туда, куда надо.