Предание смерти. Кое-что о спорте - [17]

Едва вы сблизились со мной, контакт между нами стал улетучиваться с быстротой молнии. В то же время я заметил, как стремительно нарастает ваше отвращение ко мне, человеку постороннему. С чего бы это? Пожарную часть, то есть учреждение, которое не сравнишь с живым организмом, нельзя обойти, как нельзя обойти полицию или службу спасения. Но меня-то вы могли обойти без труда, неужели это не пришло вам в голову? Всего шажок в сторону, и вы бы прошли мимо, я бы для вас просто не существовал. Такое происходит с каждым из нас постоянно, в течение всей жизни. Я оказался бы у вас за спиной, вам пришлось бы замедлить шаг и резко повернуть назад. Еще немного, и вы спросили бы меня, который час. Но времена изменились. Теперь вы хотите во что бы то ни стало обзавестись новой кухней, выбирай любую! Когда дикие животные начинают жить в своих тесных квартирах-клетках, словно пчелы в улье, это штука отнюдь не безобидная. Все могла бы решить одна секунда — секунда между здесь и там, между сейчас и никогда! Увы! Ее-то и не хватило! Еще секунда-другая — и завеса над нашей почти непостижимой связью на мгновение поднялась бы. Не хватило одного шага между слишком мало и слишком много.

Зато хватило нескольких ударов, отмеренных вашим сердцем самому себе, прежде чем оно обратилось ко мне, чтобы, словно управляемое невидимым передатчиком, настроиться на нужное время и упрямо двигаться дальше. Ни один мускул не дрогнул на вашем лице, должно быть, на это у вас просто не нашлось времени, вас торопили ваши часы, которые вы носите со времен конфирмации, ведь вы еще совсем ребенок! Внутренне вы все теснее сближались со своей группой, а внешне все больше отдалялись от меня. Свое оружие — бутылку с отбитым донышком, дубинку, бейсбольную биту вы, вероятно, уж не знаю каким образом, стащили у блюстителей порядка, ах да, разумеется, вы теперь сами намерены наводить порядок, вот почему вы нарядились в этот костюм и сделали себе эту прическу! Хотели так искромсать мне лицо, чтобы мои ближайшие родственники узнали меня только по одежде. И что вы этим доказали?

Мне своевременно удалили пломбированные зубы, выбили из челюстей особым ударом, за то, видно, что были не из чистого золота. Вы специально для этого подобрали себе костюм. Самая ценная его принадлежность — сапоги с забавными оковками на носках. На вашей тенниске красуются надписи, сделанные огромными буквами, чтобы ошеломить того, кто на вас смотрит, хотя люди в известных ситуациях делаются отнюдь не свободнее, а скорее вжимают голову в плечи. Жаль, что все это вы потратили именно на меня. Поступи вы так с кем-нибудь другим, я бы понял, но со мной?! Кто я, собственно, такой? Я отношусь не к избранным, а скорее к отбракованным, я был таким еще до того, как попал к вам в лапы. Кстати, я вас хорошо понимаю, я ведь тоже не лишен тщеславия.

ПРОМЕЖУТОЧНЫЙ ОТЧЕТ

На сцене вспыхивает сияющий ореол святости. В нем — своего рода изображение Девы Марии с телом Христа: на стуле сидит другая женщина в старомодном нижнем белье, в комбинации, в ортопедической обуви и т. п. Она держит на коленях мертвое тело своего сына Христа, которого в этой пьесе зовут Анди. На покойнике только трусики культуриста. Но его можно одеть и как младенца-грудничка. Эту роль может играть и женщина, так как Анди должен походить на бесполое существо. В глубине ярко освещенная фотография Арнольда Шварценеггера. Можно также проецировать на экран короткие отрывки из фильмов с его участием. Перед женщиной с сыном на коленях лежат траурные венки с лентами, уже полусгнившие. Монолог Анди женщина то и дело прерывает одними и теми же словами: «Алло, кто говорит? Алло, кто говорит?» При желании оба больших монолога можно давать вперебивку.

Пожилая женщина(ей примерно 65 лет, на ней старомодное нижнее белье, на коленях у нее Анди). Алло кто говорит что нового.

Раз уж вы обращаетесь ко мне в таком доверительном тоне, мне остается только натянуть на свой голос коньки и без промедления въехать в вас! Что-то вы вдруг присмирели. Нет, вы не ошиблись: то, что так послушно витает в непосредственной близости от меня, да-да, то, что вечно задерживается, и вы начинаете верить, что оно вообще не придет, — это и есть смерть. У меня она выступает в виде богатства, в виде дарующего блаженство труда; у других — в виде бездеятельности. Ну, разве мне не повезло? Я тружусь беспрестанно. Как электрический ток: он кажется нам чем-то необычным, но вот он приводит в действие бытовые приборы — и мы воспринимаем его как нечто очень близкое и понятное. Если я не убиваю, то размышляю об умерщвлении или тренируюсь на самых простых предметах. Я убиваю, это та работа, которую я произвожу. Другие работают, чтобы поддерживать в форме свое тело, посредством еды или спорта, никогда посредством того и другого вместе. Чтобы исправить то, что не поддается исправлению с помощью одежды. Да, жизненные силы все еще есть, но они уже не переходят в силу духа. Ничего, кроме смерти, я вокруг себя не терплю, только ее, всепожирающую смерть, которая вычищает все кругом лучше самой трудолюбивой домохозяйки. Я не могу просто повесить своего Алоиса на бельевую веревку и ждать, когда он сам приведет себя в форму. У него ведь уже не осталось никаких желаний. Я, как женщина, больше даю, чем беру, а беру я, если не намечается ничего другого, — жизнь. Я выравниваю то, что другие имеют в избытке: природу. Природе подавай исключения из правил, но в конечном счете все должно проходить один и тот же путь. Большинство женщин раздают жизнь как чаевые, просто швыряют ее, как жетоны на ломберный стол. Или как куриный корм на поле битвы. Я же играю лучше! Правда, не в казино, где уже много лет постоянный клиент. Там я проигрываю, когда отдаю все. До чего неумело я играю! Но я выигрываю, когда отбираю. Большинство женщин считают, что умеют кое-что расточать. Они растрачивают все, вытряхивают из себя, оставляют за спиной. А потом на ушах у них снова повисает лапша. Правда, уже почти готовая к употреблению. Этих глупых баб интересует только жизнь. Пустая трата времени и саморасточительство. Каждый человек когда-нибудь начинает воспринимать свое тело как помеху. Тогда прихожу я. Отбирая жизнь, я отвоевываю пространство. Они кричат и зовут маму, мои милые старички, не понимая, что уже находятся на пути к ней. Бегут с распростертыми объятиями навстречу кому-то, например мне, стараются как можно скорее добраться до меня. Бросаются мне на грудь, украшают реку смерти, словно роскошно убранные пароходы, но капитан на этом пароходе только я и никто больше! Да, этим пароходом командую только я. Желанная профессия, увиденная глазами женщины. Должно быть, они любят свои страдания, мои ребятки. Мать всегда радуется движениям своего малыша, но если движение исходит от нуждающегося в уходе, это требует работы, работы и еще раз работы. Кто будет ее делать? Как они жаждут моих объятий, эти замечательные парни! Но я-то совсем не такая.