Предѣлъ Скорби. Китайскіе Разсказы. Хайлакъ - [74]

Керемесъ до сихъ поръ не видала русскихъ, кромѣ попа и волостного писаря, которые, какъ здѣсь родившіеся, лицомъ были совершенно похожи на якутовъ; этотъ хайлакъ былъ первымъ человѣкомъ съ юга, съ которымъ ей случилось встрѣтиться.

– Ой! какой громадный!.. А на рожѣ волоса растутъ, точно у собаки – съ отвращеніемъ замѣтила она мужу, ложась спать – А надолго?

– На мѣсяцъ!

– Боже мой! Такъ долго!

– Что же я подѣлаю? – отвѣтилъ Хабджій – приказали, – и, перевернувшись на другой бокъ, заснулъ.

Керемесъ долго не могла сомкнуть глазъ. Передъ ней все время стояла фигура хайлака въ томъ видѣ, въ какомъ она впервые его увидала сквозь густой дымъ и искры; она все время чувствовала на себѣ взглядъ его большихъ, блестящихъ, чужеземныхъ глазъ, цвѣтомъ напоминающихъ небо; засыпая, она видѣла блѣдное, широкое его лицо, наклоняющееся къ ней… волоса его отвратительной бороды, касаясь ея груди и лица, будили ее. Она слыхала много разсказовъ объ этихъ „нуча“. Преданія ея родины разсказывали ужасныя вещи объ ихъ жестокости, а въ сказкахъ ихъ имя сдѣлалось синонимомъ зла – и она поэтому трепетала. Испуганная, покрытая потомъ, вскакивала она съ постели при каждомъ движеніи безпокойно мечущагося на своемъ ложѣ хайлака, а когда вдругъ среди темноты раздался звукъ голоса, произносящаго непонятныя слова, она толкнула ногой мужа.

– Въ прорубь!.. Знаю… напрасно… лучше… я васъ… убилъ… я жить хочу… Мать пресвятая Богородица… а за что?

Голосъ затихъ и перешелъ въ непонятное бормотанье.

Супруги, прижавшись другъ къ другу, долгое время съ ужасомъ всматривались въ темное пространство избы, но дикіе крики уже не повторялись; наконецъ, супруги снова легли. Керемесъ плакала.

– Не плачь! – утѣшалъ ее Хабджій, – только мѣсяцъ – какъ-нибудь перетерпимъ… Богъ дастъ!

* * *

– Нуча… нуча!.. Вставай чай пить! Завтракъ готовъ!.. – Будилъ на другой день Хабджій своего гостя. Хайлакъ вскочилъ, протеръ глаза: на очагѣ весело пылалъ огонь, валилъ паръ изъ чайниковъ и котловъ; на серединѣ избы вертѣлась Керемесъ, выметая соръ. Пришелецъ поспѣшилъ одѣться; Хабджій подалъ ему воды умыться и уступилъ свое мѣсто у очага.

– Какіе это у васъ на югѣ люди всѣ бѣлые, рослые, полные и красивые… – замѣтилъ якутъ, съ удивленіемъ всматирваясь въ здоровенную фигуру хайлака – Не то, что мы! А почему это такъ? Почему у васъ растетъ хлѣбъ, а у насъ нѣтъ? Почему вы господа, а мы якуты?

Хайлакъ молчалъ, такъ какъ былъ занятъ расчесываньемъ бороды. Наконецъ, онъ вытеръ гребенку, завернулъ ее въ бумагу и спряталъ въ карманъ. Затѣмъ онъ сдѣлалъ нѣсколько низкихъ благоговѣйныхъ поклоновъ передъ стоящими на полкѣ въ углу избы образами и сѣлъ за столъ. Въ широкой, красной рубашкѣ на выпускъ, вымытый, причесанный, онъ имѣлъ очень приличный видъ. Правда, его брюки были сильно поношены и потерты, но все-таки не кожаныя, а суконныя; на его жилетѣ не хватало нѣсколькихъ пуговицъ, а изъ оставшихся двѣ были гораздо больше своихъ сосѣдокъ, но онѣ были металлическія и съ орлами. Наконецъ, кивнувъ головой подававшей ему чашку чаю Керемесъ (чѣмъ очень разсмѣшилъ Хабджія), онъ проявилъ свою благовоспитанность… Серьезно и благосклонно, такъ какъ онъ, какъ самъ выразился, желалъ жить съ ними по-человѣчески, выпилъ хайлакъ три чашки чаю и только тогда въ отвѣтъ на вопросы якута сталъ разсказывать что-то очень глубокомысленное, но вмѣстѣ съ тѣмъ и крайне темное. Такъ какъ онъ старался быть краснорѣчивымъ и употреблялъ слишкомъ много бранныхъ словъ и жестовъ, а также и таинственныхъ терминовъ каторжниковъ, то Керемесъ думала, что онъ ругаетъ ее за немного подгорѣвшее молоко, а Хабджій понималъ только одно: много хлѣба, много солнца, много воздуха!..

– Растутъ-то они отъ солнца… точно сѣно… – объяснилъ онъ женѣ. Что касается употребленія хлѣба, то на этотъ счетъ онъ имѣлъ крайне слабыя понятія; онъ зналъ, что хлѣбъ ѣдятъ, но сомнѣвался въ томъ, что отъ него можно полнѣть.

– А звать тебя какъ – Нерѣшительно спросилъ якутъ гостя.

– Костя Хрущовъ!

– Костя Кру… Кру… – пробовалъ выговорить Хабджій, но запнулся. – Какое длинное имя! Мы ужъ лучше тебя будемъ называть прямо: „нуча“, „нашъ нуча“… Хорошо?

Костя презрительно улыбнулся – Пусть его называетъ, какъ хочетъ! Онъ, вѣроятно, думаетъ, что Хрущовъ – это его настоящая фамилія. Дуракъ! Это только такъ… для полиціи, а его фамилія?.. Да, его фамилія! – Прибавилъ онъ многозначительно, – за его фамилію ему навѣрно вкатили бы сто палокъ и повѣсили бы, или, по крайней мѣрѣ, приковали бы къ тачкѣ.

– Такъ! согласенъ! Все одно, какъ звать. Ты для насъ будешь „нуча“, нашъ „нуча“, другъ… Вѣдь ты теперь числишься въ нашей волости!.. Поэтому ты нашъ человѣкъ… Будемъ друзьями. Ты добрый! Вѣдь, правда – льстиво говорилъ якутъ.

Развалившись на лавкѣ, опершись на локтѣ лѣвой руки, Костя лѣниво смотрѣлъ впередъ; его толстая, обутая въ черную якутскую сэру, правая нога, перекинутая черезъ согнутое колѣно лѣвой, привѣтливо покачивалась. Дѣйствительно, онъ чувствовалъ, что онъ добръ, но ему не хотѣлось бесѣдовать. Поэтому Хабджій, нѣсколько разъ безуспѣшно съ ними заговаривавшій, взялъ, наконецъ, топоръ и отправился на работу; Керемесъ тоже куда-то ушла, и Костя остался одинъ.